Честь и достоинство Наталии Терентьевой

Если у Наталии Ивановны неожиданная и необычная наг-рада вызвала немало раздумий, то у всех, кто ее хоть сколько-нибудь знает, сомнений нет – если не ей, то кому?

– Нравственность... Я думаю, приобретаемое. В процессе воспитания, общения с людьми, которые рядом. Очень многое зависит от семьи. Я уверена, что в жизни человека проявляется то, что было заложено в семье.

– Как я поняла позднее, в меня многое вкладывали. В дет-стве я что-то сразу забывала, но когда взрослела, словно открывались какие-то клапаны, я вспоминала, чему меня учили.

У нас семья была очень большая, патриархальная – бабушка, дедушка, бабушкина сестра, родители и семь детей – двоюродные братья и сестры, племянники, к нам всегда кого-то «на исправление» привозили. Бабушкина сестра закончила Парижскую академию художеств, была прекрасной художницей. Она осталась одна и жила вместе с нами. По утрам приходила в спальню и забирала меня к себе. Комната бабушки и дедушки была рядом, и она говорила: «Бабушка с дедушкой еще спят, говори шепотом». Я ей вторила: «Жопотом». Я была так мала, что не понимала, что такое шепот. Она мне про Бога рассказывала, душевно воспитывала. Такое внимание она почему-то проявляла только ко мне. С братьями и сестрами даже ссоры были – почему бабуля меня больше любит.

По утрам в воскресенье мы все просыпались от громких звуков – на кухне звенел колокольчик, этакое ботало. Это бабушка принимала глухонемых детей. (Наследницей громо-гласного колокольчика из дет-ства стала Наталия Ивановна, теперь он стоит в серванте, рядом с портретами тех самых дорогих людей, кому принадлежал. – Авт.) Приезжали к нам отовсюду – из деревень, даже из Сибири. Во дворе скапливалось много народу, была очередь. Люди ехали, потому что знали, что Наталья Александровна Рау без денег принимает глухонемых детей. На кухне бабушка сажала ребенка на стол и проверяла ему слух. Наша семья жила небогато, мы ходили в заштопанных юбочках и чулочках, но другим помогали бесплатно. Дед мой был немец – Фридрих Альберт Рау, сын ульмовских ткачей. Родители его рано умерли, он остался один. Научившись работать с глухонемыми детьми, дед был приглашен в Россию гувернером к глухонемому мальчику, а впоследствии открыл школу для глухонемых, которая была первой в России. Потом он возглавил институт для глухонемых: открыли его в 1898 году, день-ги на строительство здания дал Третьяков. В 1914 году дед крестился – стал Федор Андреевич Рау. Ему предоставили пожизненную квартиру при институте, где мы все и жили.

Все взрослые занимались глухонемыми деть-ми, разговоры в семье шли только про глухих, заик. Мы играли с ними в саду, знали: этого надо пожалеть, он глухой да еще без отца и матери. Милосердие с пеленок воспитывалось в семье. А ведь никто не говорил прямо: надо делать так. Какие-то вещи сами собой разумелись.

– Рядом с институтом стоял дом, в котором жили институтские работники. У всех были дети. Гуляли мы все вместе. Казалось, что им было можно все, а нам нет. Рано утром, как только просыпались, бежали к окну и смотрели на крыльцо дома, не выходят ли наши друзья. Замечательной фигурой был Петька. Он выбегал в любую погоду в одной майке, изображая полет голубя – он был голубятником. Для нас это было такое наслаждение – Петька вышел! Мы тоже сразу бежали во двор. Хотя он был младше нас, но у него было во всех сферах жизни выс-шее образование. Мы впитывали все, что он говорил. А вечером сидели за большим столом, перед сном были тихие игры – лепили, рисовали, делали поделочки какие-то и обсуждали все, чему набрались за день. Наши родители слушали и падали в обморок. «Слониха родила слоненка», – комментировали мы рисунки. «Слон»,– поправляла нас монахиня, которая жила в большой комнате за шкафом. «Слоны не умеют рождать», – спорили мы, продолжая рисовать. «А я говорю – слон», – не уступала она. Потом мы начали понимать что к чему, не все приносили в дом. Но двор остался для нас первой настоящей академией жизни.

– Когда началась война, мы, как семья немца, должны были покинуть Москву. Эвакуировались в Казань. Нас приехало 10 человек: трое стариков – бабушка, дедушка и тетя; мама и дети, самому младшему, племяннику, – год. Все жили по углам, за шкафами, комната была только у бабушки и дедушки. Конечно, без удобств, без туалета. Я только закончила семь классов, но вынуждена была пойти работать. Работа моя была на другом конце города, транспорт ходил плохо, и я каждый день добиралась туда и обратно пешком. На мне была обязанность – купить дрова. Еще соцобязательство было – я должна была разнести из поликлиники еду детям железнодорожников. Четыре вязанки дров за плечами, сетка с едой, муфта, на ногах чуни. И вот таким паровозом я шла домой через весь город. Шла и мечтала повидаться с девчонками. Мы собирались, разговаривали, патефон заводили, а весной даже на танцульки бегали в парк. Тогда же пришлось поработать и медсестрой – я сопровождала вагоны с ранеными в Свердловск.

– Все мои желания и стремления тогда были – театр. Мама – она преподавала в студии МХАТа сценическую речь – с детства водила нас в театр. Домой к ней приходили певцы – и голосом позаниматься, и арии разучить – она очень хорошо играла. Дома мы постоянно пели, я мечтала стать оперной певицей. Когда мы жили в Казани, у нас была соседка – молоденькая балерина Люба Ласточкина из театра Камала. Она сказала: «Наташа, у тебя такой хороший голос, тебе надо попробоваться в театре – у нас будут набирать хор». Я сдуру пошла. Когда пришла, то увидела, как в кулуарах распеваются взрослые дяди и тети, по-настоящему, с нотами. Но отступать было поздно. Я вошла в зал и оказалась перед огромной комиссией. Меня спросили: «Где ваши ноты?» Я сказала, что нот нет, а петь буду романс. Они удивились, но решили все-таки проверить мой слух. Аккомпаниатор сыграл музыкальную фразу, я медленно, но очень точно ее повторила. Переглянулись: «Ну, спойте». Я спела «Мне минуло 16 лет» Даргомыж-ского. Закончила – все молчат. И потом раздался голос: «Девочка, идите-ка вы домой». Я сказала спасибо и ушла. Для меня это была огромная травма, я не готова была к такому прослушиванию, со мной никто не занимался. Я валялась дома и рыдала. Мне было так стыдно, так ужасно, что даже на работу мимо театра я больше не ходила.

Уже в Москве, году в 1944м, мама меня показала преподавателю вокала. Выяснилось, что данные у меня есть – хороший голос, большой диапазон, можно учиться. Но надо было платить за обучение, денег на это у нас не было. Так что мечта стать оперной певицей так и осталась мечтой, а работать я стала воспитательницей. Через какое-то время открылось училище при МХАТе. Оно было высшее, и меня с образованием семь классов не взяли.

Мама, помня о моей мечте, как-то сказала, что требуются рабочие сцены во МХАТ. Так мы с сестрой стали работать рабочими сцены. Я об опере уже перестала мечтать, но все равно хотела стать актрисой. Через какое-то время меня зачислили во вспомогательный состав, с нами занимались чтением, танцами.

Мама по-прежнему преподавала в школе-студии МХАТ, туда я и пошла во второй раз в своем рабочем халате, с молотком за поясом. В этом был какой-то шик – рабочий человек, да и ходить мне было просто больше не в чем. Меня прослушали и задали тот же вопрос: «Образование какое у вас? Вы нам понравились, но мы с семилетним не берем. Да и семейственность разводить не можем – здесь ваш брат учится, мама преподает. Мы вам дадим записочку в МГКУ, там принимают без десятилетки, а преподают артисты МХАТа». Я пошла туда. Готовцев, прослушав меня прямо у себя в кабинете, сказал: «Побольше бы таких не принимали во МХАТ». И началась учеба.

Тогда о своем происхождении вспоминать было опасно. В 1947 году деда начали притеснять. Какое-то время его не трогали – очевидно, помнили, что он открыл в России первую школу для глухонемых, а бабушка – первый детский сад. Но потом появилась статья в «Литературке». Называлась она «Таинственный остров» и была о том, как дед приехал из Германии в Россию до революции, обосновался и вел тут подрывную работу – неправильно обучал глухонемых. Дедушка ужасно переживал, страдал, боялся, что будут последствия для семьи. Он написал Сталину. Через некоторое время позвонили из секретариата и сказали, что его письмо получено и волноваться не надо, его никто не тронет. Спустя два года дед получил орден Ленина – еще при жизни Сталина.

– Были всякие случаи в жизни. Не хотелось говорить об этом. В 1991 году нас с мужем уволили из театра. У меня тогда хватило силы – я боролась. Сергей Константинович, который прошел войну, был старше меня на 5 лет, растерялся. Он был так оскорблен, обижен, что заболел. Он получил инфаркт и умер. Я боролась – осталась жива. Думаю – как бы поступила сейчас? Наверное, не стала бы бороться: творческий человек этим разрушает свое творчество. В моей душе после смерти Сергея Константиновича был ад, справиться с которым мне помог отец Борис Старк. Этот случай меня перевернул, я многое переосмыслила, стала терпимее. Сейчас работаю с теми, кто когда-то выступал против нас, и не считаю их врагами. Тогда они вынуждены были подчиняться, чтобы выжить.

– Не знаю, не знаю... Ко мне часто приходят знакомые, друзья, иногда просят совета. И хотя мне уже много лет, не всегда могу что-то посоветовать. Внуки спрашивают: «Ты же знаешь, как бывает в театре, как тут лучше поступить?» А я боюсь дать совет – вдруг ошибешься, а человеку дальше жить. Мы рассуждаем, спорим, пытаемся вместе найти оптимальное решение. Вместе...

* * *

Наверное, в этом и есть мудрость. И в сочетании с честью и достоинством, за которые теперь дают высшие актерские премии, получается эталон человеческой натуры. Знаю, Наталия Ивановна, улыбнетесь – эталоны, мол, не хулиганят и не ругаются. Но таким нам видится образ народной артистки, уже ставшей одной из красивых легенд Волковской сцены.