Когда мы были на войне...

Лишь через несколько недель после смерти жены открыл Вячеслав Васильевич толстую амбарную книгу. И сразу обожгли слова: «Успокоения хочется, хоть какого­нибудь успокоения, но нет его даже во сне. И во сне мучаюсь и прячусь от взрывов, вижу себя песчинкою в буре, летящей между жизнью и смертью. И лица, лица, лица... Память моя, сотвори чудо, сними с души тревогу, тупой гнёт усталости».

Подполковник Скоробогатов после трудных раздумий принёс эту тетрадь в редакцию. В ней живое свидетель­ство того, что пришлось юной Нине пережить в годы войны. Уверены, эта публикация будет интересна не только тем, кто сам пережил войну, но и более молодым, знающим о ней только по книгам и фильмам.

* * *

...Война пришла неожиданно для всей страны и для каждого по­разному. Мы с мамой возвращались из Сочи, крепко спали на полках купейного вагона, не ведая, что в четыре часа утра уже упали первые бомбы на нашу землю. Перрон станции Лиски Воронежской области открылся для нас толпой народа, плачем и криками. В ту минуту кончилось мое детство.

Мы проводили на фронт отца, на школьной линейке нам объявили, что мы должны учёбу совмещать с работой. Работа заключалась в рытье окопов, подготовке площадок для зениток, бомбоубежища в подвале школы.

Подошла первая военная зима. Дела на фронте не радовали. Мы жили в двух километрах от моста через Дон. Врагу надо было отрезать путь нашим военным эшелонам, тогда берега бомбили по несколько часов в день. Мост не удавалось уничтожить. А зима выдалась на редкость холодная – 30 – 40 градусов мороза.

Мы, шестиклассники, решили помочь родителям – отправились в соседний лес за дровами. И вдруг слышим: загудели самолёты, началась очередная бомбёжка, бомбы падали в Дон, поднимая фонтаны ледяной воды. Мы попадали в снег, земля гудела и стонала под нами. Каким­то чудом мы остались живы.

Но самое страшное началось весной. Немцы приближались к Воронежской области. А по радио призывы: не паникуйте! Мы не паникуем. В школе учились стрелять, делать перевязки, дежурили в госпитале, кормили самых тяжелых с ложечки, писали за них письма. Солдаты умирали на наших глазах.

Все чаще становятся налёты. Порой по два дня не выходим из подвалов, которые часто становились ловушкой, где гибли люди. Не стало многих моих сверстников. На плотах и паромах переправляются отступающие части, Дон принимает всё новые жертвы.

Потом наступило зловещее затишье. И вот первый мотоцикл с фрицами. На каждой стене – листовки: за любое неповиновение – расстрел. На четвёртый день нас согнали на площадь и разделили по возрасту и полу. Крики, плач. Под конвоем немцев мы должны покинуть прифронтовую полосу. На сборы – сутки. А что унесёшь пешком? Лето будет не вечно, поэтому надеваем на себя пальто с нашитыми вместо ваты отрезами ткани. Рюкзаки с хлебом. Последний раз смотрим на брошенные дома. Куда нас гонят?

Идём четыре дня, с остановками у колодцев. Еще через три дня дошли мы до разбитого города Острогожска. Нас загнали в разрушенную церковь. На следующий день – томительное ожидание неизвестного. Потом некоторое облегчение – нас отправляют не в концлагерь, а на сельхозработу, на хутор. Нашей группе идти тридцать километров. Мы с мамой первый раз просим милостыню, и добрая женщина со слезами даёт нам пять варёных картофелин.

На хуторе нас разместили по домам, выдали понемногу зерна, картошки, гороха. Мы, полуголодные, измученные стали вязать снопы, складывать их в скирды, убирать картошку и свёклу. За каждым нашим шагом неотрывно следили полицаи, которых все боялись больше немцев. Те появлялись на хуторе редко, а полицаи то и дело отбирали себе жертву из 14 – 15­летних девушек. А я вдруг как­то быстро стала подрастать и выглядела старше своих тринадцати лет. Единственное моё украшение были косы, но мама немедленно остригла меня наголо, так все восемь месяцев оккупации и проходила я в старом платочке.

До сих пор не понимаю, как решилась мама идти в город на рынок за солью. На обмен был у нас шерстяной отрез, пришитый за подкладку пальто. Это был отчаянный поход. До Острогожска 30 километров. В пять утра в буран вышли на тракт: там немецкие части, машины, доносился орудийный гул. С трудом одолели половину пути, в одной из деревень попросились ночевать. Простой народ понимал беду ближнего, как свою, нас накормили, нашли уголок. А наутро неожиданно выдался солнечный, тёплый день, снег стал таять, валенки набухли от воды. К ночи добрались до города и уже готовились ночевать где­нибудь в развалинах. Но вдруг робко поманил нас огонёк. Открылась дверь, хозяйка шёпотом сказала:

– Быстрее заходите, в соседней половине немецкие офицеры. Если что, говорите: родственники.

Женщина – учительница, накормила нас, валенки наши положила сушить на печь. Рано утром обняла на прощание маму и пожелала дожить до конца войны. Обратно шли легче: несли два стакана соли, дорога подмёрзла, в знакомых уже избах нам открывали дверь. А дома тётя Маруся встретила нас со слезами – не чаяла, что мы вернёмся.

Орудийный гул становился ближе, кружение самолётов загнало нас в погреб. Но вот – стук в дверь, русский мат, и мы в объятиях наших солдат. Мы узнали, что немец «чешет» от Сталинграда.

И вдруг приказ командира: «За дело!» Я выглянула из окна. На снегу, босые, стояли около десятка мужчин, среди них староста, о котором мы догадывались, что был он не простым ставленником немцев, а всё это время передавал продовольствие партизанам. Но вот эти мужчины не успели присоединиться к ним, а пришедшая часть не признала их своими. И всех – расстреляли.

К утру поднялся буран, занес снегом трупы. Волосы убитых как травинки развевались на ветру. Сколько погибло так, без суда и следствия? Но мама строго приказала мне: даже вида не подавай, что мы увидели это...

Через хутор шли и шли наши войска. Маму вызвали в сельсовет и предложили работу учителя математики в 5 – 7 классах в соседнем селе. Мы быстро собрали пожитки – да и чего было собирать? Пара узлов с ветхой одеждой, мешочек с продуктами. Дорогая тётя Маруся испекла нам пирог с сушёными грушами, голосила, провожая нас.

Солнце светило, вернулась вера в жизнь. Мы быстро нашли квартиру – маленькую комнату с кроватью и даже одеялом. Я поступила в седьмой класс. Учиться было трудно – сказывались два года пропуска. К тому же школьники помогали готовить семена к посевной, расчищали железнодорожные пути, разбитые бомбами.

Однажды нам поручили подготовить концерт для танкистов, остановившихся на хуторе. Я вспомнила навыки танцевального искусства – два года до войны занималась в кружке. Сделала пачку из марли, исполнила вальс Шопена под фронтовой баян. Концерт имел шумный успех, наверное, солдаты, видя нас, вспоминали своих детей, оставленных в тылу. Командование дивизии прислало в школу благодарственное письмо. Было письмо и лично мне – от старшего лейтенанта Игоря Борисова. Он и с фронта писал мне, но я по возрасту не могла оценить его внимание, на письма не отвечала, один раз всего послала ответ, а он вернулся обратно с припиской – адресат пропал без вести.

Летом 1943 года пришло нам письмо от родных из Тамбовской области – нас упорно звали уехать из разрушенных боями и оккупацией мест. Мы решились, хотя знали, что дорога будет трудной.

Добрались до разбомбленной станции, от которой ходили только военные составы. Долго сидели мы на кучах разбитого кирпича, пока не услышали гудок паровоза. Поднялись. Паровоз притормозил, мы увидели доброе, измученное лицо машиниста. Он разрешил нам забраться на площадку с углём. От следующей станции, тоже разрушенной, уже ходили товарные поезда, но их маршруты держались в секрете. Отвечали одно – садитесь в «вагон», куда­нибудь привезут. Ещё две пересадки, удачно пойманная подвода – и встреча, радость, что мы живы, слёзы, две тёти погибли в ленинградской блокаде, от одного дяди нет писем с фронта, второй пишет, потеряна связь с родными, оказавшимися в оккупации.

А здесь было тихо. Скудное питание, плохая одежда, вода, замерзающая в доме. Чернила – лёд. Дров почти нет: тамбовский край – степной. В феврале 1944 года пришло известие от тёти Клаши из Ленинграда. Погибли все родные, выжила только она.

А деревня голодала, люди опухали, умирали. Бабушка подкопала подраставшую картошку, чтобы клубнями, чуть больше горошины, подкормить меня. Я тяжело отравилась, пролежала месяц. Потом привязалась малярия. Что­то случилось с моим душевным состоянием – вдруг пропало желание жить. Только любовь и жалость к матери остановила меня на краю.

Нашлось дело – мы создали концертную бригаду, ездили по деревням, деньги и продукты, которые давали нам люди, отправляли на фронт.

Пришло время вступать в комсомол. Это событие будоражило наше честолюбие – вот, мол, какие будем. За семь километров шли до райкома комсомола. Я с энтузиазмом рассказывала, как мы, школьники, помогали колхозникам, ухаживали в госпитале за ранеными, ездили с концертной бригадой по деревням. Члены комиссии слушают внимательно, с интересом, говорят добрые слова. И вдруг секретарь райкома, хорошо одетая, откормленная, сурово нахмурилась:

– Но Смирнова была в оккупации, мы не знаем, что там с ней было. А товарищ Сталин сказал...

У меня закружилась голова, от обиды стало плохо: тыловая крыса не доверяет мне! В комсомол меня всё­таки приняли, но в этот момент надломилась моя вера в высший идеал. И порой сейчас, на встречах ветеранов, когда я слышу, как больше говорят о льготах, а не о патриотизме, мне чудится между ними постаревшее лицо той секретарши.

Наступил новый 1945 год. Впервые за военное время собрались многие наши родственники. У всех потери, утраты – и вера в победу. Стали приходить письма от дяди Лёни из­под Берлина: «Ждите с Победой!»

И вот она пришла. Всегда живёт в памяти картина того майского дня. Сельчане собрались на площади перед школой – трибуна, ликующие речи. И всё это заглушается причитанием женщин – страшная вдовья симфония, она и сейчас звучит в моём воображении. Остановил плач наш учитель математики Карамышев:

– Перестаньте, прошу вас. Ликуйте победу земли русской. У меня на полях сражений остались два сына, но я нахожу в себе силы говорить с вами о том, что войне конец, а значит, конец смертям наших людей.

Вот так он говорил. С трибуны его понесли на руках, он не мог идти.

Началась мирная жизнь. Мы пропалывали просо, гречиху, свёклу. Голодали до нового урожая. Обострились мои болезни, болела мама, она изнуряла себя работой и тревогой за меня.

И всё­таки я мечтала о театральном институте. Среди род­ственников началась настоящая смута. Но главными были доводы дяди Володи, который считал: самое лучшее для меня – поступать при нашей бедно­сти в планово­экономический техникум, сразу на второй курс. Быстро получу специальность, станет легче маме. А театральный? На какие гроши жить в Москве, да ещё в валенках с красными галошами? Как мыльный пузырь лопнула моя мечта. Выручила созданная в техникуме студия кинешемского драматического театра. Не в первый раз искусство спасло меня от отчаяния. Играла в разных спектаклях, даже Марину Мнишек. Порой мучил голод – 500­граммовой пайки не хватало. Одевались плохо, даже на танцы ходили в валенках. Но это никого не обескураживало – наперебой кавалеры приглашали. На вечере в клубе водников встретила я лейтенанта Вячеслава Васильевича Скоробогатова, который стал моим мужем. Началась кочевая жизнь – одиннадцать гарнизонов сменили мы в России и Германии, прежде чем судьба привела нас в Ярославль. Я закончила заочное отделение филфака, у нас родились Илья и Женя. Временами было невероятно трудно, но тогда рядом была мама. Утрата её для меня на всю жизнь осталась самой чёрной полосой.

В Ярославле наконец­то смогла я реализовать неугасимую тягу к искусству. Стала работать сначала воспитателем, а потом художественным руководителем в детском доме музыкального воспитания...

Но война всё не умолкает во мне, сотрясая усталую душу. Багровый свет пробивается сквозь немую уже толщу времени и окаменевшая, но не утратившая запаха гари и крови клубится она во мне...