Ирина ПЕРУНОВА. Эники-бэники

Ирина ПЕРУНОВА

Родилась в 1966 г. в Воркуте. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького.

Публиковалась в журналах «Октябрь», «Юность», «Новая юность», «Новая Россия», в антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как все это было!», антологиях «Русская поэзия. XXI век» и «Наше время», коллективном сборнике «Северные широты» и др.

Работала в ярославском молодежном Центре анимационного творчества «Перспектива».

Член Союза российских писателей.

© И. Ю. Перунова, 2011

Эники-бэники

* * *

Пробита речь молчанием, сквозит

последнее несказанное слово.

Возможно, это слово-паразит,

от зерен отлетевшая полова,

лишенное таланта и ума

отсутствие без всякого покрова!

Ты погляди: тома, тома, тома…

И что тебе несказанное слово?

Снегами заплывает окоем

пространства, прикипевшего к засовам.

Там трудники поврозь или вдвоем

всю жизнь свою работают над словом.

Издали, не издали — не вопрос.

От точки доведенные до точки,

роняют миллионы алых роз

отсохшие печатные листочки.

Но ты вберешь бескровный перегной,

пустой травы крушенье и шуршанье,

как обещанье музыки иной,

как пущенное в рост благоуханье.

* * *

Эники-бэники ели вареники:

— На квинтэссенции женской истерики,

Оленька, можно ль поэту жениться?!

— Ты же и сам, извини — роженица,

жертва, беременный Ангелом слух…

Где Боливар, чтобы выдержал двух?

Та — без уздечки загонит табун!

— Да, поэтесса поэту — табу.

В гомики, в гномики лучше, в скопцы.

Эники-бэники, дрянь голубцы!

Сфинкс

В смысле шерсти, какой с нее прок,

с лунной кошки по имени Лолла?

Тем прелестней надменный кивок

головы клиновидной и голой.

Мы-то думали: кошка — урод,

бедный Питер, больная природа…

Дураки! Экстремал питерболд —

не урод, а такая порода.

Полный блеск, абсолютная плешь.

Не найдешь адекватно глагола,

только: «Ешь, моя девочка, ешь…»,

а себе под язык — валидола.

Гордый жест — от ушей до хвоста:

«Сами ешьте свои макароны!

Мир спасала моя красота,

и рыдали по мне фараоны!»

Актриска

Все плюсы «дворняжки»

и минусы с ней,

еще две затяжки —

и взглянет нежней

на хлеб, из чужих принимаемый рук,

на вбитый под самою крышею крюк.

Неловко привстанет на свой табурет и,

пока не рассеялся дым сигаретный,

(эффектная пауза)

перец и лук

повесит сушиться, как сердце на крюк.

Письмишко

Рыбка, золотце, все не так:

в синем море живет синяк.

Государыня рыбка, силище —

ставим драму «На нерестилище»,

следом — Горького М. «На дне»,

я не занятая. Зане

бил челом за меня помреж —

уж не знаю, кому промеж:

выбил роль во втором составе.

Снова боль в лучевом суставе

учит: «Катька, не будь лучом!

Царству темному нипочем.

Помолчи, не гони волну,

не стучи головой по дну —

приплюсуешь гастрит, мигрень,

вечный, Катенька, рыбный день!»

P. S.

Мы ли, нехристи во Христе,

все на нересте, да не те.

Золотой ли я твой малек,

или чертика уголек?

Не волнуется море — раз!

Не волнуется море — два!

Не волнуется море — три!

Не волнуюсь и я, смотри.

В песочнице

Раз куличик, два куличик!

Голосуй, дружок:

превратим куличик в блинчик

или в пирожок?

Ну, зачем же сразу в слезы,

пусть, куличик три!

Книжка есть «Метаморфозы»,

глазоньки утри.

Написал ее Овидий,

жалко, что не я,

он такие в жизни видел

превращения…

Я, признаться, не сумела

до конца прочесть,

но не в этом, знаешь, дело,

превращенья — есть!

Отвыкай от злых привычек:

сотня куличей

не накормит пары птичек

в голове моей.

Отпусти ты их, дружище,

чудо сотвори.

Впрочем, правда, красотища —

твой куличик три!

Раз куличик, два куличик,

три, кузнечик… оп!

Поприветствовал двух птичек

и ушел в галоп.

Золушка

Бабочка пробует пищу ногами, и

нет на земле никакой моногамии!

Только горящий хрусталик глазной,

только хрустальный сандалик резной,

тапочка, туфелька, чок-башмачок,

в сердце забытый. Лети, дурачок.

Что тебе ад, и зачем тебе рай,

рад бы, да поздно. Лови, примеряй!

* * *

Там улиткина перчатка ускользала в темноту,

и звезда, как опечатка, проступала на лету,

в слове «провиденциально»

зацепив частицу «де».

Век сиять провинциально

с той поры твоей звезде.

* * *

О соль голимая снежка,

и голем — Гоголь из Торжка,

сработан скульптором стрезва,

на раз одушевлен, на два —

уже петляет меж домов,

в сплошной проказе пеших слов,

и вопрошает, как Иов:

— За что, Господь, Ты был таков?

А Бог струит весну большую

и одесную и ошую,

то камень точит меж висков,

то пальцем глянет из носков,

повсюду Он, куда ни кинь.

Червяк, и тот — Его аминь.

………………………............…

И Гоголь моголем желтел,

и голем щеголем летел,

воздушной голенью бомжа

внимал концепции ежа.

И ежик носа в тайники

(похоже, Бог, куда не кинь!)

прохожий прячет аромат,

как вечной жизни компромат

на всякую не жизнь.…

* * *

Тише, тише, тишина.

Начинается война.

Все уснем в большом бою.

Баю, баюшки, баю.

Баю-баю-баю.

Божия раба я.

Спи, усни, благословясь.

Встанешь, светлый, будешь князь.

Спи на краешке земли.

И шинель твоя в пыли.

Спи у неба на краю.

Будешь с Господом в раю.

В месяце апреле

плыли колыбели.

* * *

Кровь кузнечика белого цвета,

ночь дрожит от его фальцета

беглой дрожью пустых аллей.

Убывает печаль о детстве,

братстве, сестричестве, соседстве,

с каждым шагом туман белей.

Опечатана светом пустошь.

Дом, который досрочно, пусть уж,

в самом деле, построил Джек —

снялся с места, уехал в Устюж,

Тимбухту, Воркуту и Лутошь,

на Луну переброшен ЖЭК.

Убывает печаль о детстве,

братстве, сестричестве, соседстве,

вместе с кровью на цвет любой.

Лишь кузнечик горячку порет,

добела раскаленной спорит

с кровью лобстера голубой.

Алмазный фонд

Край алмаза торчит из породы —

схваток нет, но похоже на роды.

Намывала тайга-непролаз

в той грязи за алмазом алмаз:

«Роза Ленина», «Сердце Альенде»…

Голубь мира, клюющий кутью,

алой платины пятна на ленте:

«Любим, помним, прощаем. Адью».

Моросящее небо в алмазах,

рэкет в брекетах, брекеты в стразах,

золотое сеченье кости

под брезгливой рукой костоправа.

Параллельная зренью держава,

въезд безвизовый дай, упрости.

«Я — Тайга, я — Тайга!» — позывные

наплывают уже на земные,

на челночные наши бега.

Поднебесья бескостный скиталец,

корешки выпускает китаец:

— Ятайга, Вань ю ша, Ятайга!

«Роза Ленина», «Сердце Альенде»…

Рев страны о похеренном бренде,

всенародного эха «Атас!»

И сияет сквозь стекла витрины

в звонком скипетре Екатерины —

мандарина смеющийся глаз.

Голоса

— Тысячекратная тьма повторенья

танца теней Саломеи с Иудой.

— Нет! Еще иродова даренья

нет! Не вернулись посыльные с блюдом,

нож не рожден еще… Незачем, нечем,

некому… Спящий во чреве Предтечей

день не восстал.

— Удались, удали!

Жорж приглашает на вальс Натали.

Резкий румянец прильнул к эполете…

Танец как танец. Дети как дети.

* * *

Маша, ты видела смерть Фаэтона

в спичке, слетающей искрой с балкона,

все удивлялась: «Ну как вам не жалко

маленькой спички, ведь есть зажигалка!»

Дружно дрожали, намокнув, реснички,

и дорожали в руке моей спички.

Я ли обижу тебя, дорогая?

Скажешь однажды: «Пускай, догорая,

жизнь пролетает высоким пунктиром

в этом ли мире, над этим ли миром —

лишь бы не местный мирок-коробок!»

Тихо и просто скользнешь за порог.

Вот на какой себя мысли ловлю:

кажется, я тебя благословлю.

* * *

А всего и хотелось —

слушать ветер на пне,

чтобы птице летелось

в назидание мне,

чтоб траве шелестелось

и шуршалось жуку,

жизни пряность и прелость

осыпая в строку.

* * *

Памяти поэта Василия Галюдкина

Все, говорят, пропил.

Все, говоришь, пропел.

Падая без стропил, точка, тире, пробел…

Решка, орел, Икар? В Господе воробей.

Некому окликать.

Выдохся, оробел даже вороний карк.

Оторопи репей.

Тянет летучий скарб облако на горбе.

Сора какого из… видели, слышали-с.

Даром, что перья грыз

в Господе воробей.

Пуха тебе пера набело и вдогон

понамело с утра

с собственных похорон.

Выкуси, приголубь в зобе зерна аминь

и шелухи на рубль

ветру перезайми.