Юлия КОРОБОВА. Третий путь. Эмо-повесть

Юлия КОРОБОВА

Юлии Коробовой двадцать лет.

Ее человеческая и творческая биография только начинается: после окончания школы в поселке Ишня Ростовского района она поступила на филологический факультет Ярославского государственного педагогического университета. Пишет повести и рассказы.

Публикуется впервые.

© Ю. О. Коробова, 2011

Третий путь

Эмо-повесть

А про третий путь

Не скажу ни слова.

Он у каждого свой:

Раз и готово…

Lumen. «Три пути»

Тебе пятнадцать

«Я передам Игорю, он что-нибудь придумает».

Короткое движение мышкой…

«Ваше сообщение Рите Селиной отправлено».

Надо передохнуть.

Я прикрыла глаза руками. Веки нещадно горели и чесались. Отклонила настольную лампу: так освещены белые стеклопакеты и мокрые ветки дерева, растущего вплотную к дому. Рядом мелькали какие-то тени. Духи ночи? Всего восемь вечера, но так хочется спать. А ведь сегодня пятница, Рита в клуб собралась... Хоть кому-то хорошо.

— Катюша, иди ужинать. Чем ты занята?

— Сейчас, информатику доделаю. Мам, где мои старые очки?

— Где-то новые забыла? Сколько можно... У старых левая дужка болтается. Они в шкафу, на полке с нитками.

Ладно, найду очки после еды. Закапала в правый глаз «визин». Из коридора послышались шаги мамы. Я торопливо свернула окно «Контакта» и выбралась из-за миниатюр-ного столика. На экране монитора осталась презентация «Молодежные субкультуры. Эмо».

«Сегодня под эмо подразумевают молодежную субкультуру, которая сделала своим кредо проявление эмоций — как положительных, так и отрицательных, вызванных несправедливостью этого мира и несовершенностью бытия. Выражение эмоций — главное правило, определяющее поведение и стиль жизни. Проявление эмоций эти мальчики и девочки считают проявлением того человеческого, что люди почему–то прячут в себе. В отличие от готов, которых чаще привлекают грустные стороны человеческой жизни и смерть, эмо не разгуливают по кладбищам и не мечтают поскорее покинуть этот мир. Главной целью в жизни любого эмо становится поиск понимающего их спутника

жизни…»

— Иду, мамуль. Иду-у!

— Не дозовешься, — проворчала мама.

Повернув голову дочери к свету, она заглянула в темно-синие глаза. Радужку оттеняла жутковатая сеточка сосудов, а правый зрачок был намного больше.

— Зоя запретила тебе сидеть за компьютером, если ты помнишь, конечно.

— Конечно... нет. Мам, я учусь вообще–то. Я и не сидела бы...

— Кто вчера в Интернете полночи щелкал?! Катерина, в последний раз предупреждаю: не будешь беречь глаза — продам твой ящик!

— А...

— А домашнюю будешь в школьном компьютерном классе делать! Пойдем есть.

Мама прошла на кухню. Даже древний махровый халат с грязно-оранжевыми цветами на ней был похож на царскую мантию.

— Выпей витамины, вон там кипяченая вода. Приятного, дорогая.

— А ты?

— Я села на диету.

— Когда успела? — поморщилась я.

— Два часа назад, — засмеялась мама, изящно откидывая за спину длинные рыжие кудри. — Алена давно уже не ест после шести. Теперь вместе худеть будем.

— По ней незаметно, что она худеет!

Я тут же пожалела о своей резкости, прекрасно помня нелицеприятные Аленины отзывы обо мне, причем высказанные почти в глаза: «Инна, ты бы прихорошила девку, что ли! Она вся в папашу... Не твоя порода!»

Ну-ну.

— Я знаю, как она тебя раздражает, но не обращай внимания, — мама ущипнула меня за щеку. — Пойду, там «Ефросинья» началась.

— Мам, подожди. Я тут подумала... Может, мы мне линзы купим? Их-то я и при желании не потеряю! — Я вспомнила почти новые очки, принудительно канувшие в огромную лужу возле газетного киоска за углом.

— Нет. От линз станет только хуже, совсем ослепнешь.

— Зато их не видно, — высказала я наболевшее, — и очки мне не идут. Ну ма-ам! Я закончу четверть... э-э-э... у меня будет не больше трех четверок! Обещаю!

Лицо мамы смягчилось:

— Давай так: я посоветуюсь с Зоей, а потом решим, как лучше. Идет?

Я повеселела и быстренько съела курицу с цветной капустой. Потом, прислушавшись, достала из кармана зеркальце и мамину фотографию, сделанную, когда той было семнадцать и она ждала ребенка. Изменений к тридцати четырем годам почти не наблюдалось. Юная Инна в белом летнем платье улыбалась, блестя серыми глазами и придерживая руками живот. Я стащила это фото из маминого альбома еще лет десять назад и с тех пор отчаянно мечтала стать похожей на нее, но... «Не твоя порода!» — как ни обидно, ненавистная тетя Алена, ежедневно обсчитывавшая народ на рынке, была права.

Я старательно заправила за уши прямые черные волосы и придирчиво рассмотрела в зеркальце свой нос. Этот нос всегда портил настроение и отношения с мамой, отказывавшейся одолжить мне денег на пластику. И даже аргумент «я все верну с зарплат» не помогал. Вслед за носом критике подверглись щеки, лоб, уши.

— Чухантэ! — Я, едва сдержав слезы, пошла спать.

* * *

— Презентацию по панкам посмотрим в следующий… Так, ну-ка, сядьте на свои места. Звонок дан для учителя! И довожу до вашего сведения, девятый «Б», что во вторник состоится родительское собрание и я жду ВСЕХ.

Дав понять, что урок окончен, Ольга Игоревна подозвала старосту и что-то спросила у нее. Вика оглянулась на меня и пожала плечами.

— Катюша, а когда твоя мама наконец придет?

Я покраснела.

— У нее... работа, — промямлила я.

Ольга Игоревна преподавала с пятого класса и знала всех родителей, но моей мамы никогда не было ни на вечерах, ни на собраниях. Чаще всего школьные мероприятия накладывались на встречи с ухажерами, и мама, вечно занятая поиском счастья, выбирала последнее.

— Хоть бы раз пришла. Мне надоело передавать ей послания в твоем дневнике. В общем, скажи ей, что я буду вынуждена заглянуть к вам на чай, — и Ольга Игоревна, собрав тетради, вышла из кабинета.

Тут только я ощутила липкую тишину вокруг себя. Вика ехидно протянула:

— Я понимаю, почему она не хочет показываться нам на глаза. Она стыдится тебя! — Большинство ребят с готовностью захохотали. — Или себя? Тогда мне ее жаль... —

И, тряхнув крашеной светлой гривой, Вика отвернулась к своим присным.

Я мысленно проткнула ее указкой. Ну что с такой разговаривать?

— Моя мама не хочет общаться с тобой и тебе подобными.

Не обращая внимания на звонкий мат, ударивший в спину, я вышла в коридор. Через несколько секунд показалась Рита, с которой я жила в одном подъезде. Она присела на подоконник и осторожно промокнула мою щеку рукавом.

— Не обращай внимания. Ты же знаешь, какая она — вся из себя.

Я судорожно выдохнула:

— Почему меня все ТАК ненавидят? И она... Что я ей сделала? Парня увела?! —

И сама улыбнулась от подобной мысли: Рита уже второй месяц встречалась с лучшим парнем в мире. Ему недавно исполнилось двадцать.

— У нее же фраза любимая: «Чтоб запомнили».

— Я ее точно не забуду… У меня глаза красные?

Рита пригляделась:

— Нет, только не три. Пойдем?

Сегодня в Рите было что-то странное.

— Скажи, а она... Хотя не надо, она меня не волнует.

— Кать, когда ты пришла, мы, считай, уже две компании были...

О да, компаний в моем новом классе, действительно, было две — «Викина» и «отбросы», в первый же час пребывания я попала во вторую. Критерий деления — деньги. Конечно, мне, стригущейся у соседки теть Любы и одевающейся на рынке, было далеко до Вики. Та раз в неделю ходила (точнее, ездила с папиным шофером) в салон красоты и шоппинговалась в Москве. Тогда тем более была непонятна ее неприязнь к новенькой. Риту тоже не любили, но у нее брат — десантник. А у меня — мама, которую никто не видел.

Мимо прошел высокий парень. Мельком глянул на каких-то девчонок на подоконнике и подхватил на руки Вику, выскочившую из класса ему навстречу. Та победно улыбнулась подружкам, визжавшим от восторга, и показала нам язык.

— Пойдем, Рит.

На русском я так и не смогла сосредоточиться. Перед глазами стоял он, с улыбкой протягивающий руки — мне! — и обнимавший — меня! — а Рита пихала ногой и просила помочь. Я не по-дружески отмалчивалась.

Домой мы шли вдвоем. Еще у школы Рите попали комком грязного снега в спину. Викины друзья загомонили разочарованно и слегка испуганно.

— Хотели в меня, — догадалась я. — Промахнулись.

Октябрьский ветер трепал черную косу. Глаза слезились, но тереть перчаткой нельзя — негигиенично. Хотя какая разница? Желтоватое пятно на спине Риты напоминало мишень. А я вся была мишенью. В меня стреляли отравленными дротиками, в глаза, в уши, в сердце...

— Хорошо тебе, Кать...

Я с ужасом увидела слезы на щеках подруги. Слезы не от ветра.

— Ты что? С ума сошла?

— Тебя мама любит, ты у нее одна... А я, как Женька из армии вернулся, не нужна своей совсем... Вчера из клуба ушла в час ночи, раньше всех, одна! А она у двери с ремнем и орет: «Нашлялась?!» И пальто надо в химчистку теперь... Только бы поверила, что я не сама, что кто-то решился задеть сестру ее сына!

Галина Викторовна всегда угощала меня чаем с пирогами собственного приготовления, Сергей Павлович торжественно доставал шахматы, а Женя называл красоткой... Вот так. Папа, мама, я — счастливая семья?

— Да я у мамы одна. У меня нет отца. И братьев и сестер. Надо мной издеваются все, кому не лень. Мама сто второго кавалера нашла…

Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Возле Ритиной квартиры я уронила «Пока» и, не дожидаясь ответа, пошла вверх. Дома ждал холодный суп и унылые выходные.

* * *

27 октября.

Привет.

Ты знаешь, вчера они опять издевались надо мной. Ты бы заступился, если бы любил меня, но...

Ты мне так дорог. Жаль, что я не могу тебе прямо сказать это. И я должна признаться... вы с Викой красивая пара. Но у нее только и есть, что красота, а больше ничего. Она глупая, самовлюбленная, капризная стерва!!!

Да, я говорила Рите, что она меня не волнует... Я наивная, да? Нет, вряд ли. Просто ревнивая. А Вика не виновата, что ее так воспитали.

Утром мы с Ритой пекли торт. Получилось нечто похожее на сплющенную буханку черного, а на вкус вроде и ничего… Мы его кремом из сгущенки намазали и посыпали орехами. Родители похвалили, кстати. Мама намекнула, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но вряд ли ты согласился бы пробовать мой «шедевр». Рита в последнее время странная какая-то. Замкнулась в себе, гулять не ходит. Я ее пытаюсь расшевелить, но это ненадолго. Говорит, что за испорченное пальто ее не ругали, зря она боялась. Тогда тем более непонятно.

У меня часто звенит в ушах. Когда я сижу в тишине, можно расслышать даже что–то похожее на голоса. Они куда-то зовут, что-то обещают. Хочется покоя.

В последнее время я себя неважно чувствую. Как... беременная! Смешно, да? Мне тоже смешно. Вот этого мне точно не приходится опасаться. По крайней мере, пока ты меня не полюбишь. А значит — никогда.

* * *

— Мам, ну выбери пару часов!

— Во вторник я встречаюсь с Алексеем. Я жду предложения, пойми! — И мама ушла делать педикюр.

Это надолго. Я подошла к окну. Из-под подоконника сквозило. Во дворе гуляла с маленьким внуком теть Люба. Санька, одетый в темно-синюю курточку и шапку-носок, гонял воробьев, а бабушка приманивала их хлебом и семечками. Падали мелкие хлопья снега. Конец октября.

Я любила зиму. Это время покоя. А осень… Осень — испытание психики. Прошлую я кое-как пережила. Ты сейчас согрел бы руки мне, а не ей… И мама никак не разберется в себе. А еще пытается мне указывать. Я спрятала пальцы в рукава, а нос в воротник. Воробьи в сотый раз расселись на ветках рябины, недовольно поглядывая на синий сполох внизу. Санька смеялся. Я вспомнила свой вчерашний разговор с бабушкой по телефону. Кончилось тем, что она, демонстративно напоследок всхлипнув, швырнула трубку. Она всегда звонит не вовремя. Потом мама поговорила с ней по мобильному. Я расслышала только «…перебесится... ты тоже не сахар… никаких проблем…». Ну да, никаких. Прошла Рита. Из пакета торчал батон.

Я вышла в коридор. Мама в ванной напевала «Веру» Меладзе. Пахло лаком.

Рита не открывала долго. Я заколотила в дверь ногой и неожиданно повалилась навзничь. Голова оказалась рядом с Женькиными армейскими штиблетами. Я встала и, не обращая внимания на хохот подруги, прошла на кухню.

— Ты что делаешь?! — Она бросилась ко мне, пытаясь вырвать бутылку, но я с размаху ударила ею по крану. Полетели осколки, вонючая гадость залила грязные тарелки в раковине.

— Дура! — не сдержалась я. — Что случилось?!

Рита оцепенело смотрела на хромированный кран со свежими царапинами.

— Мама меня убьет, — сообщила она буднично. — Я беременна.

Я упала на стул, продолжая сжимать горлышко с остатками наклейки:

— Что?.. Как… то есть с кем?!

— Ты его не знаешь… Дима зовут. На Танькином дне рождения познакомились, ну и…

— Сколько ему лет?

— Двадцать три. А что?

— Как что? Его посадят, а ты… Ты должна сделать аборт!

Глаза подруги наполнились слезами. Она жалко сморщилась и отвернулась к окну:

— До восемнадцати — только с разрешения родителей. Представь, что будет, если мама узнает. Она меня в детдом сдаст или... Как думаешь?

— Ты себе жизнь испоганишь. Сама еще ребенок… Что он наговорил тебе?

— Что хочет меня… Все.

В ушах зазвенело. Рита схватила меня за запястья:

— Я не хочу жить, как мне говорят. И плевать, что будет со мной.

— У тебя было только с ним?

— Да…

— Он знает? Ну, что ты… если да, то должен признать ребенка. Тогда все еще не так плохо.

— Я не знаю, где его искать. И Таня толком не знает. Он ей четыре или пять пирсингов сделал, раза в три дешевле, чем в салоне. У нее только номер его есть.

— Боже… — Я сунула горящую голову под струю ледяной воды. Мокрые волосы оказались в тарелке с крупинками гречневой каши.

Рита открыла форточку. Подошла ко мне, потянула за ремень джинсов.

— Хватит, простудишься. — Она подала мне не первой свежести посудное полотенце. — Вытрись. У тебя тушь потекла.

— Плевать.

Я взяла бутылку «Аоса».

— Сейчас смою… Все?

Рита пригляделась:

— Да. Фен надо?

— Угу. Мама удивится, что я у тебя голову мою.

Подруга натужно улыбнулась.

— Рит, какой у тебя месяц? Первый?

— Да, пока не поздно… Но, знаешь, Кать… Потом у меня вообще может не быть детей. Я боюсь.

— Поздно. Плакать, в смысле, поздно.

Мы убрали из раковины все остатки бутылки и вымыли тарелки. Осколки пришлось смыть в унитаз.

Скрежет ключа в двери.

— Катя, только молчи! Обещаешь?

Я оглянулась:

– Я подумаю, что можно сделать.

* * *

— Что тут у нас… «Не может наладить отношения с классом»? «Не сдает вовремя домашние задания»? Катерина, что происходит?!

А в самом деле, что?

— Не знаю. Я к теть Любе пойду, если она дома.

— Нет, ты сначала ответишь мне, а потом пойдешь!

— Не кричи на меня!!!

Мама остолбенела. Еще бы.

— Ты как с матерью разговариваешь? Тебя что, воспитывали мало?!

— Много. Но результат — перед тобой, так что... — И я ушла, не оглядываясь.

Хороший человек теть Люба, только вот с батареями в квартире у нее вечно проблемы. А живет она этажом выше. Поэтому нас с мамой она стрижет бесплатно.

— Как обычно, подровняйте, и хватит, — попросила я, занимая привычное место перед трюмо.

— Парня-то не нашла? — подмигнула теть Люба, смачивая кончики моих волос.

— Найду — скажу.

На лестнице пахло сигаретами. Домой идти не хотелось. Мама будет портить настроение своими порицаниями, вспоминать, сколько времени, денег и сил убила на дочь, повторять в сто первый раз «я не такая была»... Пойти к Рите?

— А Риты нет и не будет, она у Тани сидит, — Женька захрустел пальцами.

— У Комоловой?

— Не знаю. У той, которая вечно с синими губами ходит... Эма которая!

— Эмо, — машинально поправила я. — Ну, пойду тогда.

— Кто опять накурил тута? Подъезд — место общественное, сколько раз говорить! — В пролете возникла грозная вахтерша Антонина Сергеевна, ведущая многолетнюю и непрерывную войну с «вредителями», курящими в пролетах. Впрочем, ее собственная совесть не мешала ей тянуть «Яву» непосредственно на рабочем месте вот уже двадцать три года.

Антонина Сергеевна вихрем пронеслась по лестницам и, не найдя злостного курильщика, на всякий случай погрозила нам пальцем:

— Вот устрою собрание!

Я устало побрела к себе. Надо войти, сразу пробраться в комнату и лечь, пока мама смотрит новости. Хотя нет разницы, когда скандалить. Тем более что табачный запах явно из нашей квартиры.

* * *

15 ноября.

Я меняюсь. А ты ничего не замечаешь. Вчера Рита проколола мне уши. Было не больно, только они потом распухли и оттопырились. Мне пришлось ходить с распущенными волосами, Викина компания едва не умерла от смеха.

Ольга Игоревна все пишет маме в моем дневнике, жалуется на пропуски и долги, а мне, если честно, все равно. Тем более что после недавнего скандала мама отказалась покупать линзы. Нашла в шкафу очки. Сейчас такие на пике моды. Смотрится неплохо, как ни странно. С мамой отношения понемногу налаживаются, а вот со здоровьем все хуже. В моем организме как будто растет червь, и он пожирает меня, становясь сильнее. В первую очередь он добрался до мозга. Наверное, поэтому перестала понимать, что делаю. Иногда я включаюсь и вижу, что сижу на кухне с колбасой в руках.

А теперь еще и сердце. Болит, болит безумно каждый день. Это — любовь. Это — ты. У меня мутится в глазах, когда я думаю о тебе. То есть очень часто. Говорят, что человек чувствует, когда его любят. Ты что-нибудь ощущаешь? А может, ты считаешь, что это волны Викиной любви греют тебя, и набираешь ее номер?

Я не могу любить тебя. Мне нельзя. Может быть, мы с мамой переедем к бабуш-

ке в Калугу. Там мне станет легче, я не буду видеть вас с Викой. А вдруг нет? Вчера ма-

ма полезла в наш общий стол за сменными стержнями и чуть не нашла дневник.

Не знаю, куда его девать. И Рита со своими проблемами… Ну как я могу ей помочь?

Аборт ей сделаю?! Таня сказала, что у Димы девушка есть. Рите он ничего не сообщил. Но и жениться вроде тоже не обещал, так что… А разве скажешь: «Сама виновата»?

Я запуталась.

Внутри

— Та-ак, кто у нас пойдет к доске решать уравнение?

Девятый «Б» дружно сполз под парты.

— Вика?

— Я не знаю, как.

— Не знаешь? Или не сделала? — Бессменный школьный химик Анна Семеновна спустила очки на кончик длинного носа. Проделала она это средним пальцем, отчего жест стал почти неприличным. Кто-то хихикнул. Вика покраснела.

— Я не сделала, потому что не понимаю!

— В прошлый раз задание было по этой же теме. Но, — ехидно продолжила старая учительница, — я-то прекрасно знаю, что этого упражнения нет в ваших хваленых «Готовых домашних заданиях»! И что же мы будем делать?

«Отбросы» злорадствовали. Анну Семеновну они любили. Эта старая женщина с пролетарскими замашками откровенно презирала школьную элиту и не упускала случая уязвить кого-нибудь, за что ее часто вызывали «на ковер». Она, впрочем, не унывала. Ей, лучшему химику в городке, нечего было бояться увольнения.

— Так, ладно, Горская, вам «неуд». А теперь мы поговорим о реакциях, с помощью которых возможно обнаружение перекиси водорода. Возьмите по набору для практики на парту.

Девятый «Б» осторожно разобрал разноцветные кошачьи лотки: Анна Семеновна предпочитала их стандартным подносикам за размеры и высоту бортиков.

— Перекись можете не трогать. Возьмем волосы Виктории, у нее их много.

Раздался смех. Мне почему-то стало гадко. Староста разрыдалась, громко, отчаянно, как в кино, когда нас всем классом водили на «Осень в Нью-Йорке». Ира и Леся кинулись ее утешать, а она отпихивала их и пыталась набрать чей-то номер. Потерпев неудачу, Вика швырнула телефон в таблицу Менделеева и выскочила за дверь. На парте остался раскрытый пенал с шикарным маникюрным набором и обкусанной ручкой.

Всю лабораторку Рита сделала практически одна. Я только подала ей кусочки мяса и белого хлеба из столовой и сходила за чистыми пробирками. Анна Семеновна подошла проверить работу и удовлетворенно кивнула. Последние пять минут мы сидели в полной тишине. Солнце отражалось на глянцевых плакатах, блестели пробирки и колбы в застекленных шкафчиках, ледяные узоры на окнах отливали то серебром, то золотом.

На задней парте вдруг вскочила Ирка:

— Синица, смотрите!

Ребята завертели головами и, разглядев птаху, загомонили. А та громко постучала в окошко.

— Примета плохая, — прошептала Рита.

Класс молчал.

* * *

— Рит, я страшная?

Я знала, что сейчас услышу.

— Нет, просто тебе надо сменить имидж — одежду, прическу. Тунику купи, серьги большие.

— Мне так удобно.

— Ты же сама...

— Ты еще не знаешь, что было, когда мама дырки в ушах заметила! Потом, правда, разрешила серебряные гвоздики, но не больше.

Мы притихли, дожидаясь, пока физрук отойдет подальше. Рита пробурчала:

— Как это — пересеченная местность?

— Ну, труднопроходимая — кустарники, лес, канавы... Мы на лыжах кататься будем, не слышала, что ли?

— Только лыж и не хватало… — недовольно заерзала подруга. — Еще и в лесу где-то…

— На трассе только спортсмены из «Олимпика» занимаются. У школы денег на абонемент нет.

— Что ли буржуи купить не могут? Для своих же детей.

— У нас буржуев треть учеников. А платить придется за всех. И за меня в том числе. Знаешь, мама сейчас...

— Тсс!

— А сейчас, — шепотом продолжила я, — мама вообще с ума сошла. Этот... Алексей так на ней и не женился. Вот она и страдает. И мне покоя не дает. Правда, пообещала прийти на новогодний вечер. Даже платье купила.

— Красивое? — Рита так и загорелась. — Можно я приду посмотреть?

— Скоро увидишь, — засмеялась я, — на ней. Мама попросила прощения за то, что не была на собрании... Если бы она пришла! Они все, ВСЕ увидели бы ее. И никакая Вика бы не посмела... Кстати, я поговорила с Танькой про тебя. Она сказала, что Диме этому передаст. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Не тошнит даже. Только спать много хочется.

Уши вдруг заложило, и звуки доносились, как сквозь шапку. Физрук что-то долбил вдалеке. Рита шипела в ухо, щекоча дыханием. А я сквозь стеклянную дверь видела его: он окинул беглым взглядом сидящих ребят и, недовольно нахмурившись, ушел. «А на тебя даже не посмотрел», — ехидно прожурчал чей-то голос в моем мозгу. Я ощутила, как дрожат пальцы, и поняла, что у меня очень быстро бьется сердце.

Рита смотрела недоуменно:

— Ты что, спишь?

Я выскочила из класса.

* * *

Декабрь... На смену холодной сырости приходит тягучая неподвижность, устойчивость. Декабрь. Все его так ненавидят. Мама — потому что приходится отказываться от любимых каблуков. Антонина Сергеевна — потому что жильцам, видите ли, холодно курить на балконах. Теть Люба — потому что холодно мыть памятник на могиле мужа. Рита — потому что у нее болят суставы, травмированные на аэробике лет пять назад. Вика — потому что из-за шубы не видно фигуры. И даже Женька, несмотря на то, что празднует дембель. А я люблю: можно спокойно закутаться в шарф и шапку, и никто не увидит ни вздернутого носа, ни глупой косички. Как сейчас. Прохладно, конечно... но плюсов все равно больше.

На тротуаре сидел котенок. Вернее, кот-подросток, симпатичный, грязный и жалкий.

— Девочка, тебе котик не нужен? Смотри, какой!

— Нет, не нужен. Это ваш?

— Уличный… — Лицо у бабульки сморщилось. — Объявился тута дня три назад. Возьмешь? Подохнет на улице-то…

— Я не могу… Э… У мамы аллергия. — И я пошла дальше.

— Во, какие люди нынче! Бездушные! Ты посмотри, маленькая, а уже злыдня! — Меня будто снова ударили в спину.

— Раз вы такая добрая, себе возьмите!

— Мне зачем кот? Помирать пора… Да и прокормить его надо. А у меня пенсия маленькая… — Бабка еще что-то пробормотала.

Котенок пронзительно заверещал, я обернулась. Он бросился в сторону от выбежавшей из подворотни далматинки… Помчался наперерез серой «Ладе»…

— Стой!

— Ой, сволочь, ты ж что натворил! Душегуб! Живодер!

Щуплый парень, хозяин псины, начал оправдываться, изловил питомицу и потащил через дорогу. Поток машин остановился. Под правым колесом «Оки» лежала шкурка с разинутой пастью.

Я скрючилась, упала на колени, пытаясь сдержать рвоту… Перед глазами оказались алые капли, чуть-чуть растопившие плотный снег…

* * *

Мама в который раз прошлась перед зеркалом. Серое шелковое платье выгодно оттеняло медно-рыжие волосы и глаза цвета темного жемчуга. Кудри она подобрала и заколола шпильками, слегка растрепав. Теперь ей нельзя было дать больше двадцати пяти.

— Мам, ты такая красивая! Вот бы мне…

Она засмеялась.

— Ты у меня Гадкий утенок.

— Я знаю.

Как, как она может говорить такое? И еще смеяться?!

— Ты забыла сказку? — Она накинула домашний халат и, открыв стол, достала пару чистых листов. — Кем он стал? Линейка, где линейка?

Я обняла ее, уткнувшись носом ей в затылок.

— Хм-м, не знаю... Тебе ванная не нужна?

— Иди, мойся, я пока схемы начерчу…

В ванной я пробыла долго. Хвойно-мятная пена для ванны и «Black Roses» от финских рокеров обеспечили забытье почти на час. Я вышла очень тихо, опасаясь, что мама уже спит. Нет, настольная лампа еще горит…

— Мама?

Она торопливо оправила халат на коленях. На пол упала, раскрывшись, толстая тетрадь. Наклейки, сердечки на полях…

— Ты читала? Мама!

— Что-то не так?

— Мама, ты что?! Это же личное!

— Какие секреты от матери? Я ничего от своей не скрывала…

— Есть вещи… Ты должна понимать! Это не только мои тайны! Зачем ты шарила в моем столе?!

— Это и мой стол тоже! Прекрати истерику!

— Не смей! Никогда не смей трогать мои вещи! — Вырвав тетрадь из ее рук, я убежала в туалет.

Часа в три ночи я прокралась к себе. Из маминой комнаты доносился сдавленный плач.

* * *

9 декабря.

Я не знаю, что делать… Она видела дневник. Я всегда прячу его под тетради, но мой ящик стола был весь вывернут. Сколько она успела прочитать?..

Сейчас я сижу в сквере на лавочке. Руки уже болят от холода. Мама не понимает меня. Иногда кажется, что лучше бы мне не родиться. В детстве я часто оставалась одна. Мама уходила на работу, а я оставалась. Мне было так плохо без нее. Теперь мне плохо с ней. На днях она звонила своей двоюродной сестре. Я ни разу не видела тетю, но я ее все равно не люблю. Мама сказала, что я совсем не вредная.

Вика почему-то перестала задевать меня. Ходит с ободранными ногтями и молчит.

Я ведь люблю тебя. Больше, чем Риту. Ужасно себя чувствую. У меня часто кружится голова. Хорошо, что пока нет физры. Из-за морозов. Прогулок на лыжах я бы не вынесла.

А еще я боюсь, что мама узнает, что мне плохо. Она же потащит по врачам, те пропишут таблетки… Мир перестанет существовать. Я буду чувствовать пищу в желудке, одежду на теле, серьги в не до конца заживших ушах… А внутри — пустота…

Подарок

— Еше фто-нибудь? — Тетя Аня вечно говорила невнятно из-за жвачки.

— Две пачки творога, десяток яиц, — я сверилась со списком, — и во-он ту слойку, пожалста.

— Вам помочь?

Я обмерла. Сзади стоял он.

— Н-нет, сп-пасибо… Я сама…

Он ловко поймал слойку в целлофане почти у пола и улыбнулся.

— Я все-таки помогу. Вас как зовут? — И, аккуратно сложив мои покупки в огромный серый пакет, привалился к прилавку.

— Катя…

— А меня Валера. Очень приятно. — На каштановых волосах таял снег.

ОН ЗАМЕТИЛ МЕНЯ! В этой дурацкой шапке до бровей, в очках и с глупыми косичками!

* * *

Дверь открыл Санек и тут же завопил:

— Бу-уль, к тебе присли!

Я засмеялась.

— Сначала надо сказать: «Кто там?» — Во мне проклюнулись назидательные интонации моей Инны. — Ты почему дома?

Из кухни показалась мелированная голова в бигуди.

— И не говори, Катюш, учу, воспитываю, а толку... Мы болеем опять. Стричься пришла?

— Угадали. Вы заняты?

— Пойдем, чаю с нами попьешь, и начнем.

Запах мяты и меда витал почему-то лишь в границах кухни.

— Сашенька, надо выпить…

— Пф-ф-ф! Я лейка!

Пока я смеялась до колик, сердитая бабушка сменила забрызганный рыбьим жиром халат на симпатичную байковую пижаму и надела синий фартук.

— Бу-уль, конфету! — Санька потянулся к «Красному маку».

— Печеньку! Опять чесаться будешь!.. Садись на тубаретку. Как обычно, Катюш?

— Нет, — сердце предостерегающе стукнуло. — Как вы представляете... Ну, что мне подойдет?

— А-а... так-так, решила послушаться? Это ха-ра-шо-о! — Довольная собой, теть Люба воинственно подцепила со стола распылитель.

Мой туго стянутый на затылке хвост распался длинными прядями, скрывая уши и щеки. Мастерица резким движением отвернула меня от трюмо и заявила:

— А давай как в том шоу, увидишь только результат. — И ее руки с расческой засновали вдоль моей спины, холодя позвоночник.

Я зажмурилась. Ножницы хрустели возле самого уха, теть Люба напевала, перекрикивая жужжание фена, и, наконец...

— Ну, смотри! Как тебе?

Незнакомка. Большие темно-синие глаза, вздернутый нос и жесткие черные волосы. Очень короткая редкая челка, похожая на горнолыжный трамплин. Изящные ушки чуть покраснели от горячего воздуха. За голову мы схватились одновременно.

— Это я? — Под пальцами хрустнули торчащие в разные стороны пряди. — Я???

— То-то! — Теть Люба выпятила грудь, уронив филировочные ножницы. — Я тебе давно говорила. Мать упадет!

Мама? Я замерла.

* * *

— Катя… Что это?! Что за кошмар?!

— Почему сразу кошмар, мам? Просто я подстриглась. Ты привыкнешь…

— Ты теперь похожа на Татьяну! Только та дура, а ты вроде… Кто тебя так изуродовал? Люба? — И мама вылетела на площадку.

Я прислонилась лицом к перилам и сползла на ступени. Я должна была это предвидеть. Теперь уже поздно.

Валера. Завтра он придет к Вике и скажет мне: «Привет!» Если узнает. Какие у него будут глаза? Это стоит даже ссоры с мамой. И вообще, это мой подарок себе на Новый год. В открытую дверь донеслась мелодия «Livin in a world without you». Я побежала искать телефон. Игорь, кто же еще.

— Не тараторь, — предупредила я его. — Я не пойму.

— Да я по поводу Нового года. Вечер перенесли на двадцать седьмое.

— Завтра?!

— Ну да. А что? Ты придешь?

Забеспокоился, тоже мне…

— Ага.

Оглушительно заурчал холодильник, и я вздрогнула.

— С мамой?

— Ну… наверно. — Я поудобнее перехватила трубку и взяла шоколадную печеньку из вазочки. Надкусила, положила обратно. — Я поговорю с ней.

— Кать, я подумал… там будут танцы. Обещаешь мне медляк?

— Д-да. Обещаю.

Игорь коротко хихикнул. Коротко и противно. И отключился. Я собрала пальцем крошки от печенья. Удастся ли помириться с мамой? Она желает мне добра. И давит во мне личность. Она пытается помочь мне. А как я буду жить САМА? Она любит меня. Даже слишком…

— Катя? — Мама устало опустилась на табурет, скинув вчерашнюю газету. Коснулась моей щеки. Я боялась посмотреть на нее.

— Не будем ссориться.

— Завтра у нас вечер, — сердце запрыгало. — Ты пойдешь?

— Да. Да, пойду. — В ее голосе было что–то странное. — Я тут подумала… Может, купим тебе линзы?

Я бросилась ей на шею.

* * *

«Новый год к нам мчится, скоро все случится…»

Пять классов бесновались в школьном спортзале под танцевальные ритмы. Мы с мамой пришли, немного опоздав. Зато туфли купили.

Сзади послышались шаги и голос:

— Инна Михална, здрасьте!

Мама оглянулась:

— А-а, Игорь. Привет, дружок.

— Катя не с вами?

Я расхохоталась.

Разочарование на лице парнишки сменилось восторгом. Я почувствовала себя королевой. А потом… Я видела все глаза, изумленно ищущие мою тень, и смеялась: вот вам! Вот вам за ваше пренебрежение! За оскорбления, подначки и издевательства! За все мои слезы, бессонные ночи, ненависть к себе! Вы меня презирали или не замечали. Провалитесь теперь сквозь землю…

Физрук, исполнявший обязанности диджея, ткнул в пульт, и Dj Smash умолк. А через пару секунд из допотопных динамиков полились по залу звуки вальса «Мой ласковый и нежный зверь». Игорь улыбнулся и протянул мне руку:

— Идем?

Рука повисла в воздухе.

— Катя?!

У меня что-то сжалось в груди.

— А, здравствуй… рада тебя видеть. — Я произнесла это как могла непринужден-

но. — Вот уж не думала.

— Потанцуем? — улыбнулся Валера. — Или ты занята?

Я сощурила глаза, пытаясь разглядеть его лицо, но в зале было темно.

— Прости, я с Игорем. Игорь, это Валера. — Мне показалось, или они действительно посмотрели друг на друга с неприязнью?

Вика пришла, но выглядела ужасно. Она уже неделю так выглядит. А вдруг… хотя, почему бы и нет?

— Валер, ты ведь знаешь Вику? Она со мной учится. Пригласи ее, она будет рада.

— Не думаю… — пробормотал Валера, но направился в ее сторону. Староста робко улыбнулась, а я ощутила удовлетворение. Веселье начинается.

Мама вовсю кружила с Валерием Палычем, ради такого дела оставившим свои колонки. А Игорь, оказывается, здорово танцевал… по сравнению с другими, по крайней мере. После медляка с Вовкой из десятого «А» новые туфли пришлось отмывать в туалете. В раковину стекал крем, заботливо нанесенный прямо в магазине на новые лодочки.

«Зеркала в янтаре мой восторг отражают, кто-то пел, на заре дом родной покидая…»

«Будешь ты в декабре вновь со мной, дорогая…»

Я резко оглянулась. В глазах потемнело, я схватилась за край раковины.

— Ты все-таки пришла? Не хотела ведь.

— Да. Маме показалось бы странным, что я не иду на гулянку. — Рита вскарабкалась на подоконник. Ее движения уже были стесненными. Она выглядела уставшей.

— Я потанцевала немного… Кстати, поздравляю, Вика уехала.

— Не поняла.

— Уехала. Я пришла посидеть в туалет, смотрю, она плачет. Как меня увидела — вылетела вон. И отца ее нет. Это все твой дебют, подруга.

Значит, я угадала. Они расстались.

— Чудесно. Долго еще до конца?

— Час примерно. Ты иди, я тут буду. Только зайди за мной, как соберетесь.

Я побежала в спортзал. Как там мама?

Твоя очередь

— Он классный. Умный, красивый, ласковый…

— Рада за тебя! — Я прижалась к маминой щеке. — Наконец-то ты счастлива. Как его зовут?

— Валерий.

Боже, неужели наш физрук?! Самый ярый женоненавистник в мире! Но, следует признать, мама справедлива в оценках…

— А теперь, — мама шлепнула меня пониже талии, — идем наряжать елку.

— Когда ты с ним познакомилась? На вечере?

— Вообще-то неделю назад. Он мне помог выйти из маршрутки, я же слабая женщина…

Мы расхохотались.

— Н-да, он джентльмен. Теперь твоя очередь.

Я покраснела до кончиков ногтей и полезла за дождиком.

— Мам, мне еще рано.

Она открыла рот, потом закрыла. На меня словно потянуло сквозняком. Дневник. Но мама сказала:

— В самый раз. Лучше нагуляться в молодости, чем начать к старости.

— У тебя, — я подала ей клубки мишуры, — у тебя еще и не зрелость даже. Так что прекрати. Что за привычка себя унижать?!

— Это лучше, чем позволить другому тебя унизить. Разве нет?

* * *

30 декабря.

Вчера мама рассказала мне про нового поклонника. Представляешь, это наш физрук! То-то он к ней все подкатывал. А еще она знала про Вику, просто хотела, чтобы я сама умела за себя постоять. Она сказала, что есть три пути: терпеть, бороться, уйти.

И я прошла и первый, и второй. А третий — это уехать в Калугу? Сбежать? Она ответила, что да, но посмотрела как-то странно. Ну да Бог с ними, путями.

Я рассказала про Риту, правда, не назвала имени… Хотела посоветоваться. Мама ответила, что «эта девочка просто идиотка, раз так себя ведет». Разве можно однозначно оценить человека?! Знала бы она… Хорошо, что сейчас каникулы, Рита хотя бы отдыхает. Галина Викторовна не нарадуется на дочь. Перебесилась, говорит, нагулялась, слава те Господи. Да уж, какие теперь гулянки…

Я часто мысленно разговариваю с тобой. Я люблю тебя. Я до сих пор радуюсь тому, что ты позавчера звонил…

* * *

— Алло?

— Кать, Катька! Это ты? — Таня орала, как ненормальная.

— Что случилось? — Просто так она никогда не звонит. Это ее положительная черта.

— Ритке плохо, она у меня… Приходи, я все расскажу, только быстро! Код подъезда — три и восемь, жми одновременно. Быстро!

Таня бросила трубку. Я кое-как напялила куртку, заперла дверь и побежала наверх. Забарабанила в соседскую дверь и, сунув открывшей теть Любе ключи, бросилась к лифту. Что могло случиться? Рита легко переносит беременность… Неужели Галина Викторовна узнала? Как? Нашла тесты? Подслушала разговор или — сердце екнуло — прочитала в дневнике? Моем или Ритином?

Шапка осталась дома, и в волосы мгновенно набился снег. Я бежала по тротуару, легко обгоняя ползущие «пазики». В спину били гудки и свист. Забрызганная грязью дверь подъезда подалась нехотя. Я пролетела на третий этаж и с разгона — в Танькину квартиру.

В коридоре было темно, только справа доносились испуганные голоса и сдавленные стоны. Я, не разуваясь, пошла в комнату, но запнулась за мужские ботинки. Навстречу выглянула серая Таня.

— Иди сюда. Сейчас поймешь.

В комнате сидел незнакомый парень в косухе и всхлипывающая девица лет двадцати пяти, в белом халате и шапочке. На грязной простыне корчилась Рита, прикрытая пледом.

— Почему она тут? — Сейчас меня интересовало только то, почему Рита лежала на письменном столе. — На кровать ее надо.

Таня покачала головой.

— Дим, отвернись.

Дима? Вот тебе раз! Я уставилась на парня, заинтересовавшегося вдруг напольной вазой в углу.

Таня осторожно сняла с Риты плед. Рита лежала совершенно голая, судорожно сжимая руками живот. Под ней расплывалась лужа крови. Меня затошнило.

— Предки сегодня в ночную смену, вот мы и решили тут провести… — Голос у Тани дрожал. — Сначала все нормально было, потом у нее кровь потекла… Ты что?!

Дима заорал, пытаясь оторвать мои руки от своего горла. Тогда я вцепилась ему в волосы. Каждый мой рывок сопровождался его воплями и отборным матом.

— Сволочь, подонок, мразь! Это ты виноват! Я вас всех посажу!..

Девица в халате проявила прыть. Она ловко проскользнула мимо Тани, но запнулась за те же ботинки, что и я. Таня ловко уселась ей на спину, прижав руки к полу.

— Лежи тихо, кретинка!

Дима вырвался, оставив у меня в руках клочки волос:

— Ты, медсестра недоделанная! — бросился он к халату. — Ты же говорила, что все будет хорошо!

Медсестра завизжала с пола:

— Она не от меня залетела, если что! Сам и отвечай! Меня попросили — я сделала…

— Кто тебя просил?! — Я оттолкнула косуху, схватила ее за подбородок и рванула вверх, заставляя посмотреть мне в лицо.

— Дима… сказал… что надо малолетке аборт… Отпусти–и… — Ее спина под Таниным коленом угрожающе хрустнула.

— А малолетка согласилась?

Девица в ответ лишь сипела. Я разжала пальцы.

— Да, — тихо ответила Танька. — Я пыталась отговорить ее, но она сказала, что в больницу не пойдет, лучше повесится. Она матери боится.

— И сейчас умрет из-за какой-то недоучки… Где вы ее выкопали?!

— Это моя девушка, — парень попятился от меня. — Она в меде учится… Вы ей, того, шею не сломайте.

Я привалилась к стене.

Рита снова застонала и прохрипела:

— Кать… Катя, не трогай ее. Если я умру, мама не расстроится.

— Я расстроюсь.

Я встала:

— Где телефон?

* * *

Собаки, помойки, переулки… После того как Риту забрала «скорая», а медсестру — менты, я поплелась домой. В голове стоял звон. Что, что, что делать? Дима сразу заявил, что не знает бывшую беременную, а спал с ней по пьяни, и вообще она на него сама

бросалась, а девушку мы с Танькой заставили сделать подруге аборт. Милиционеры похмыкали и забрали рыдающую акушерку. Спросили наши с Таней имена и адреса, взяли с Димы подписку о невыезде.

А вдруг Рита умрет?

«Идиотка, раз так себя ведет…» Ну-ну. Теперь все узнают. Мама прожужжит мне все уши наставлениями, бабушка по телефону запретит общаться «со всякими», Галина Викторовна возненавидит меня за молчание…

Зазвонил мобильник. Мама. Я отключила звук. Возле магазина игрушек сидела нищая старуха в чистом буром пальто. Она привычным жестом протянула руку в сторону какой–то женщины с девочкой лет пяти. Я остановилась, шаря по карманам.

— Мам, ну купи… — тянула девочка у витрины. — Ну, ма-ам, купи куклу…

— У тебя их и так полно, — ответила ей мать, старательно не замечая просительного взгляда старухи.

— Такой нету… Мама! — Девочка зарыдала и выпустила ее руку. И осталась возле магазина, глядя вслед напоказ уходящей матери. Слезы капали на нарядную сиреневую курточку, мгновенно замерзали на ней…

Старуха зашевелилась. Вытащила из карманов и эмалированной кружки скомканные бумажки, подслеповато щурясь, сосчитала их и зашла в магазин. Мать девочки выглянула из-за угла:

— Иди сюда, кому говорю! Или ищи другую маму! — и снова скрылась.

Нищенка протянула ребенку куклу в роскошной коробке.

— Это тебе…

— Мама, ма-ама, смотри! — И девочка умчалась. Издалека снова донесся ее звонкий голос. Горькая улыбка скривила обветренные губы нищенки.

Я замерла, сжимая восемь рублей. Попятилась назад, чтобы не столкнуться со старухой, и перешла дорогу. С той стороны я увидела, как она складывает стул и убирает кружку в полосатую сумку. Глаза слезились, должно быть, от ветра.

* * *

Я вернулась из больницы.

— И что теперь будет?

— Это ты виновата.

— Мама?!

— Что, что «мама»? Ты должна была все рассказать Галине, а там пусть бы сами разбирались! Может, Галя сама бы запретила ей рожать!

Я встала со стула и сняла куртку.

— Да, запретила бы. И вымотала бы ей все нервы, и припомнила ей все пять или шесть пати, и прокляла бы ее…

— И была бы права. Потому что она мать. Она лучше знает… — Мама осеклась.

Я смотрела на нее, не мигая.

— Не знает. И ты не знаешь. Дети сыты, одеты, значит, все прекрасно?

— Да какие у вас могут быть проблемы?! Учиться — вот твоя задача на ближайшие годы! Тебе еще жить и ума набираться!

— И до пенсии жить ТВОИМ умом? Ты даже сейчас ни слова против бабушки не скажешь! — Мама замерла, но меня понесло: — Ты всегда меня давила, не позволяла ничего решать самой! Я до сих пор возвращаюсь домой в девять вечера, как Маша с первого этажа! Только Маше восемь лет, а мне шестнадцать! Я еще не купила сама ни одной вещи, не потратила подаренные мне деньги без твоего разрешения! У меня даже нет своего ключа от дома!

Мама молчала. Я задыхалась.

— Ну что ж, иди, — наконец тихо прошептала она. — Иди, куда хочешь. За одной уже недосмотрели — и вот, пожалуйста! Едва не принесла в подоле!

Мама опустилась на табуретку, держась за сердце. Откашлялась, выпила залпом стакан сока. По ее подбородку потекла оранжевая струйка и исчезла в вырезе блузки.

— В общем, так. Если тебе не терпится быть самостоятельной — иди работать. Но тебе будут рады только на панели, имей в виду. Я не потерплю никаких пати, никаких парней, никаких гулянок! В десять ты должна всегда быть дома, поняла? И еще. Я запрещаю тебе, слышишь, ЗАПРЕЩАЮ общаться с Маргаритой и Татьяной. И не советую врать мне.

Я пошла к двери, потом обернулась:

— Подожди, может, Рита и умрет… Тебе нечего будет бояться. И Галина Викторовна порадуется…

— Ты что несешь?!

— Правду. А что такого? У ее матери Женя останется, а он не проститутка…

Я ушла к себе.

* * *

18 января.

Это невыносимо. Я ненавижу ее, ты не представляешь, как. Ненавижу эту уверенность в своей правоте. «Какие у вас могут быть проблемы?!» Моя лучшая подруга умирает из-за неудачного аборта, я не видела тебя уже четыре дня, скоро я опять встречусь с Викиной компанией, и вместо матери со мной живет надсмотрщица…

Жизнь хороша, и жить хорошо! Разве нет?! Так хочется хоть кого-нибудь порадовать. Только сейчас я понимаю, что вид человека, которому ты сделал добро, может придать жизни смысл…

В прошлый раз я написала тебе про старуху возле детского магазина, помнишь? Я ходила туда вчера, хотела отнести ей денег. У меня было около двухсот рублей. Так вот, я пришла, а ее нет. Продавщица сказала, что она не приходила с позавчерашнего дня (когда она купила девочке куклу). Странно. Сейчас я еще схожу. Прощаюсь ненадолго. Целую.

* * *

Мне так плохо. Я была у магазина. Та старушка, баба Валя, умерла. Я изо всех сил пытаюсь себя убедить, что я все равно не смогла бы ей помочь. Чувствую себя плесенью. Такая же ненужная, противная всем… Бесполезная, мерзкая грязь. Мама до сих пор со мной не разговаривает, только все названивает своему мужику. Вчера я мельком услышала что-то о переезде. Вот об этом не хотелось бы даже думать. Может, стоит уйти в монастырь? Я, правда, не верю в Бога, но там хоть не будет никаких забот… Я уже представляю себя в рясе. Там легче, потому что жизнь идет по расписанию: завтрак, обед, работа какая-нибудь, молитвы. И никакой свободы. За тебя уже приняты все решения…

Хотя обманывать себя — самое неблагодарное дело. Не стоит. Оставаясь наедине с собой, надо быть честной. Хватит и того, что другие люди обманывают меня каждый день. Лучше уж крестик над могилкой, чем на шее, на цепочке. А ты как думаешь?

Я скорее умру, чем подчинюсь маме. Она задушит меня своей заботой. Правда, сейчас ей надо еще и не упустить физрука… Пусть хоть выйдет замуж, родит себе кого-нибудь еще и отстанет от меня!

Мне тебя не хватает. Я поймала себя на мысли, что жалею, что вы с Викой расстались. Я бы каждый день видела тебя в школе. А так…

* * *

— Выживет, конечно, но детей иметь не будет. И то, если б нас вовремя не вызвали… Кто ее?

Галина Викторовна брезгливо пожала плечами:

— Какая-то студентка из меда… Кошмар! Бедная моя девочка! Когда я смогу ее забрать? Ей нужны лекарства?

— Еще недели три пролежит у нас, потом посмотрим. — Гинеколог записал что-то в Ритиной медкнижке. — Девчонку эту посадят. Не переживайте, я понимаю ваше горе, но все могло быть и хуже.

— Куда хуже… Хорошо, мы пойдем. До свидания.

— До свидания, — выдавила я, наматывая шарф.

— Всего хорошего, — устало улыбнулся врач.

Под моими ботинками скрипел древний линолеум. Галина Викторовна вдруг схватила меня за плечи. Я попыталась вырваться: у нее был безумный вид.

— Почему, ПОЧЕМУ ты мне ничего не сказала? Ты виновата во всем!

Я была рада этой ругани. Пусть она выльет на меня всю грязь, мне все равно. Главное сейчас — что Рита выживет. И пусть ее мать ненавидит меня.

— Ты сама не понимаешь, что натворила!

— Если Рита ничего не сказала вам, то я тем более не имела права выдавать ее. Вы бы позволили ей родить?

— Нет, конечно! Сделали бы аборт тихо, без шума. Зачем девке жизнь портить? Добыли бы ей справку… А теперь нашу фамилию везде треплют, я на остановку выйти

не могу! Домой пустырями пробираюсь! Ты нас всех в грязь втоптала и еще гордишься собой!

Я не поверила своим ушам:

— Рита могла умереть! Или вам дочь вообще не нужна?!

— Ты поучи меня еще! Вот будут свои дети, вспомнишь меня тогда… От Женьки девушка ушла из-за этой дуры! Ее семья почти в полном составе к нам заявилась! Еще и суд будет…

— Что вы тут расшумелись? Здесь больница! — Разгневанная медсестра старательно дожевывала что-то. Я оторвала от себя цепкие руки и пошла к выходу.

* * *

24 февраля.

Боже, позволь мне не сойти с ума… Хотя, как это ни странно, я в какой-то степени понимаю ее мать. Когда на твою дочь показывают пальцами и смеются за спиной, а некоторые и в лицо… Ужас.

Вчера Риту выписали, и я вывела ее погулять. Наша вахтерша, Антонина Сергеевна, прошипела ей вслед что-то вроде «шалава». Я хотела ответить, но Рита покачала головой и утащила меня на скамейку. Она сказала, что не вернется в школу, а потом заплакала. В первый раз после того дня…

Я не могу ее бросить. Ее теперь ненавидят все, кому не лень. Даже теть Люба мигом увела Саньку домой, хотя он и просился погулять с нами. Почему-то никто не думает, что подобное могло произойти и с ними или с их детьми. Никого не волнует, почему так поступила. Все видят только благополучную семью: папу, маму, дембеля-сыночка и лапочку-дочку. Трудно заметить момент, с которого все начинает расползаться, как неподшитая льняная ткань, и очень скоро остаются только торчащие нити, обрывки чьих-нибудь жизней.

Кроме одного раза

— Пиши мне почаще… Я никогда тебя не бросила бы…

— Ничего, — я улыбнулась через силу. Не хватало только еще больше расстроить Риту. — «Контакт» рулит!

Подруга засмеялась. Раннемартовский ветер развевал ее кудри, сушил слезинки…

— Есть ли еще там «Контакт»!..

«Пассажирский поезд триста семьдесят шестой «Москва — Воркута» отправляется с платформы два, третий путь. Нумерация вагонов с головы состава». — Динамики с оглушительным шипением умолкли.

— Рит, топай в вагон. — Женька тащил последнюю сумку.

Мы обнялись. Риту с Женькой провожала только я.

— Все будет хорошо.

— Не обмани меня, Кать. И себя.

Рита долго высовывалась в окно. Потом поезд изогнулся, закрыв ее от меня…

Я еще долго стояла на платформе. Как она будет жить на новом месте? После выписки дочери Галина Викторовна провела высоконравственную беседу в присутствии всей семьи. Про возвращение в школу и речи не шло.

Мобильник затрещал, требуя хозяйского внимания.

— Алло? Слушаю.

— Кать, это ты? — Голос показался знакомым.

— Валера?

— Да, я тут подумал… Может, сходим куда-нибудь? Посидим — неделю уже не виделись.

Идти никуда не хотелось. Просто бы сесть и подумать о своем… А вдруг обидится?

— Катя? Алло!

— Да, хорошо, конечно…

— Через полчаса у Акифа тебя устроит?

— Поторопись, я в двух шагах.

Я шла по тротуару, чувствуя, как замерзают промокшие ноги. Мимо ехали миниатюрные грузовики, заполненные грязным снегом. Работали день и ночь, увозя последние остатки зимней детской радости. Навстречу топала Викина компания, почему-то без королевы. Я поравнялась с Иркой и плюнула ей под ноги, заставив с писком шарахнуться к стене дома. Ее красивые бежевые сапоги оказались в мутном миксе из песка и снега. Этот отчаянный рывок котенка в декабре показался мне знакомым… Ирка почти по стене выбралась из лужи, испуганно глядя на меня.

В кафе мы сидели молча. Тишину прерывала только трескотня Акифа. Хлопотливый шумный грузин заполнил собой пустоту между нами.

Сквозь пар над чашкой чая с «апэлисином» я наблюдала за Валерой.

— Ты похож на снайпера. Как будто в прицел смотришь.

— Хм-м, тебе виднее. Я хотел поговорить… о… Рите. Как она?

— Уехала. А что?

— Просто так. Как ты теперь будешь?

— Так же. Только одна.

— Ну да.

Чай стал горьким.

— Мне пора.

* * *

9 марта.

Я не понимаю тебя. Ты стараешься делать вид, что тебя интересует моя жизнь, мои друзья, мои проблемы. Ты не умеешь притворяться. Тогда зачем ты рядом? Валер, ты выбрал меня, когда я уже отчаялась. Ты за две минуты вернул меня к жизни. По крайней мере, я так думала... Вернулся бы к Вике… Для нее ты — счастье.

Для меня тоже… на расстоянии.

* * *

— Это Вика Горская. Можно Катю?

— Это я.

— Не узнала… У меня остался Ритин дневник. Заберешь?

— Да. Завтра принеси в школу. — Я положила трубку.

Тонкая сигарета в пальцах мамы чуть подрагивала.

— На днях придет Валерий. Он хочет пообщаться с тобой.

— Я тебе ясно сказала, что не хочу с ним видеться. Это твое дело.

— Ты почему такая эгоистка? — В уголках маминого рта углубились морщинки, губы сжались.

— Что воспитала, то и выросло, — меланхолично выдала я привычную фразу. — Мне плевать на него.

— И на меня, — тихо сказала мама, — на меня тебе, видно, тоже плевать…

Мне стало противно.

— Я не просила меня рожать. Или могла бы отказаться от меня. Делай выводы.

Мама загородила мне выход.

— И дай пройти.

— Сядь! — Что-то в голосе мамы заставило меня подчиниться, хотя внутренний протест едва не разорвал меня на части. Мама прикурила следующую сигарету и повернулась ко мне. На серо-жемчужных глазах блестели слезы.

— Я всегда слушала свою маму… Кроме одного раза… когда она уговаривала меня сделать аборт. Я отказалась.

— Что?..

— Она говорила мне, что у меня вся жизнь под откос пойдет из-за твоего папаши-козла, что меня с выродком никто замуж не возьмет, еще что-то… Она была права, как ты думаешь? Я всю жизнь посвятила тебе, и что я слышу? «Делай выводы»! Шестнадцатилетняя девчонка будет учить меня, как жить!

— Даже это не дает тебе права распоряжаться мной. И если ты считаешь иначе, значит, я для тебя только приятное напоминание о собственной самоотверженности.

— Ты думаешь? — Мама не скрывала слез. Я тоже.

* * *

11 марта.

Я вчера хотела сжечь эту тетрадку.

Мать теперь чужая для меня. Не хватает только физрука в семью для полного счастья. Как тяжело притворяться перед всеми. Жить по-прежнему, когда все, что ты любила, сметает чья-нибудь прихоть.

Мама рассказала мне о своем выборе «в пользу меня». Она что, надеялась на благодарность?! Я ответила ей, что если бы она послушалась бабушку тогда, то сделала бы самое доброе дело в жизни. По крайней мере, по отношению ко мне.

Вика сегодня так мирно поговорила со мной. Может, она не такая уж плохая?

И Риты теперь нет.

* * *

Серые липы и одинокая мокрая скамейка. На школьном дворе галдели только грязные грачи.

Я пришла в класс первая и теперь наблюдала через окно за злобными черными птицами, клюющими друг друга за какой-то кусок.

«А ведь они похожи на вас. Вон тот, крикливый, с куцым хвостом, — Вика, у которого грудь колесом — Игорь, робкий — Рита… А вон ты сидишь, унылая, вдалеке от остальных…»

Кто это сказал?!

Скрипнула дверь. Я судорожно вздохнула.

— Кать, привет! — Игорь деловито прошуршал через весь класс на свою «камчатку». Грохнул на парту рюкзак и подошел ко мне. — Я тебя напугал?

Я едва придержала язык. Мало ли что…

— Не выспалась. — Игорь хохотнул. Дурак.

— Вчера вас не было, красавица, а мы про вас помни-им. — И, обняв меня за плечи, принялся вертеть вправо-влево. — И скучае-ем. Ритка уехала?

— Да.

— Наше подличество вчера попросило меня отнести тебе дневник, но я ее послал.

Пришел бы хоть кто-нибудь… хоть Вика! Лишь бы он отстал…

— Молодец.

— Ты знаешь, я вчера познакомился с такими ребятами! Они крутые! Знаешь, наверно, Гвоздь, Тень, Стигмата…

— С ума сошел? Они же психи, готы!

— Ничего не психи, — оскорбился Игорь, отодвигаясь. — Просто их никто не понимает.

— А ты понял, значит?

— Понял. Это все врут, что они червей по кладбищам едят.

— А они там елки новогодние наряжают, да?

— Музыку слушают, Библию обсуждают. И вообще, говорят о жизни.

— И смерти.

— Это философия, — воздел большой палец Игорь. — Я к ним хочу.

— Попросись.

— Я попросился. Они сказали, что сначала я пройду церемонию посвящения…

Дверь едва не слетела с петель, и в класс ворвались, размахивая сумками и рюкзаками, «отбросы». Следом, как на пионерском параде, парочками, «элита». Поздороваться

со мной каждый, видимо, считал залогом немедленного получения миллиарда евро. Что это с ними?

Вика взгромоздилась на свою парту. Конфетные ногти так и сверкали. Прокашлялась. Я насторожилась: «Подличество», как окрестил ее Игорь, просто сияло.

— Катя, милая Катя… Как дела?

В классе вдруг стало тихо.

Мысли завертелись, как молочный коктейль в блендере.

— Тебе-то что?

— Да так… Интересно. Как личная жизнь?

Он вернулся к ней? Странно, я не умерла на месте. Но как больно…

— Отлично, — нельзя показывать слабость, — тебе так же желаю.

Вика закрыла рот на пару секунд.

Проглоти и перевари. А я посмотрю, как ты побежишь звонить ему, и крикну на весь коридор: «Передай привет и поцелуй от меня!»

— Спаси-ибо. У твоей мамы все тоже хорошо, я смотрю… — Присные заржали. — Тоже парень, да какой… Красавец, молодой… И такой заботливый и нежный, цветы вчера купил… Тюльпаны!

Я пошла на свое место. Не хватало с ней разговаривать.

— Интересно, как вы жить будете, — она закатила глаза, — с одним мужем на двоих…

— Ты что сейчас сказала? — прошептала я, пытаясь обуздать прыгающую челюсть. — Повтори…

— А что? — невинно приподнялись тонкие брови. — Не знала? Он же познакомился с тобой ради нее. И все равно скоро бросит вас обеих. Она уже старая для него, а ты… Кому ты нужна, гадкий утенок?!

Гадкий утенок…

«Ты забыла сказку? Он же превратился...»

«Не превратился, — шепнул кто-то. — В твоей сказке не превратился!»

Вика улыбалась.

Я, подняв голову, вышла из класса. Меня не остановил даже Игорь.

* * *

Рита, милая, привет. Мне очень не хватает тебя. Знаешь, я часто вспоминаю наше общее детство. Пишу тебе, сидя на нашей любимой «тарзанке» в парке. Зад болит от резиновой седушки-петли, как после трех часов непрерывного катания. Помнишь, как однажды ты раскачала меня, а тебя кто-то позвал, и ты отвернулась? А через секунду улетела кувырком, когда я врезалась в тебя спиной.

Сегодня я прошлась по «нашим» местам. Набережная, парк, детская площадка в соседнем дворе, свалка арматуры, древняя недостройка, правда, без кучи песка, с которой мы летали на санках… Зимой песок растащили на посыпку дорог. Теперь я, возможно, ношу его частицы на своих паленых «камелотах»…

Я перечитала написанное. Стало противно. Надо, надо…

…Мы всегда пытаемся отгородиться от чего-то неприятного. Ставим перегородки, как в японских домиках, которые мы видели в «Мемуарах гейши». Но когда за этой ширмой зажигается лампа, Страх становится почти материальным… Я закрылась от жизни, не видя или не желая видеть ее. А она легко ударила меня ножом через рисовую бумагу и потекла дальше.

Я люблю Валеру. Вика тоже. А Валера с моей мамой любят друг друга.

Я завидую Вике. Ей, видимо, все равно, с кем он будет, лишь бы не со мной. А мне?!

Мама…

— … он мой, слышишь, мой!

— Катя, — мама держалась за сердце, — девочка моя, послушай…

— Я так давно люблю его, а ты… Ты же не знаешь…

… предала меня. Они давно вместе, а я, я наивная. Ничего не замечала. Или не хотела? Нет, не так. Просто я не ожидала удара именно от нее.

Мое состояние сейчас примерно как в детстве, когда, балансируя эскимо в одной руке и держась другой за маму, я пыталась пройти по бордюру в сквере. Она отпустила мою руку, и мороженко, медленно, очень медленно вращаясь, упало на тротуар…

Она говорила, что у человека есть три пути: терпеть, бороться или уйти.

Я не прошла ни первый, ни второй. И смириться не смогла, и решающей схватки не выдержала. Остался третий, и это не поезд номер 141 до Калуги. Не как у тебя.

Мама не знает…

— … чего я хочу, о чем мечтаю! Ты никогда меня не понимала…

— Милая, давай уедем! Обещаю, я расстанусь с ним. Мы соберем вещи прямо сейчас, я даже не буду ему звонить! Я хочу, чтоб ты была счастлива, я все сделаю…

… где я. И пусть. Она чуть не заставила меня остаться. Сама недавно говорила, что я у нее в долгу за то, что дышу и живу. Она подарила мне почти семнадцать лет унижений.

Не хочу доставлять Вике радость издеваться надо мной. Пусть королева ищет другого Арлекина. А я Пьеро.

С любовью, Катя.

P.S. Я люблю ландыши.

Последние слова пришлось обводить дважды: в ручке закончилась паста. Я выкинула ее в последний нерастаявший сугробик, заклеила конверт.

* * *

— Отойти всем, немедленно! — Толстый дядька в серой форме орал в мегафон, толпа бесновалась…

Пожарные сновали далеко внизу прямо под моими ногами, и я гадала, сколько капель с моих ботинок и мороженого упало им на каски. Посчитать людей внизу не получалось, они без конца сновали от милиционеров, как кусочки фруктов в «Даноне» от ложки.

Теть Люба с Санькой… Наверно, он опять болеет. И Ольга Игоревна откуда-то взялась. Хорошие у меня линзы, все видно…

— Катю-уша, спускайся-а! Пожалуйста! Мать пожалей!

Я бросила вниз палочку от эскимо. Как она долго летит… Интересно, Игоря уже посвятили в братство готов?

Заскрипел чердачный люк, показалась голова какого-то мужчины в темно-сером пальто.

— Привет, Катюш. Зачем ты здесь?

— Идите отсюда.

— Подожди! — Он поднял руки, как бы сдаваясь, и отступил на пару шагов. Я расслабила руки, готовые сбросить меня с кромки. — Не делай глупостей. Ты всегда успеешь прыгнуть и покончить со всем. Только, знаешь, в момент падения ты можешь передумать.

«Чего он хочет?» — Я ощутила ярость.

— Убирайтесь, а то… — Я придвинулась еще ближе к краю.

Внизу истерически закричала женщина.

— Как скажешь, но все же подумай…

— Люк за собой закройте.

Ушел. Черт, тент натягивают…

«Конечно, ты не передумаешь. Пусть хоть эти любопытные внизу увидят, как ты впервые в жизни полетишь…»

Он был прав, этот голос.

— Катя! — Я вздрогнула. — Можно, я поднимусь к тебе?

Он выбрался вперед. Что-то сказал спасателям.

— Поднимайся один!

Запыхавшийся и грустный, он сел на край крыши шагах в пяти от меня.

— Почему ты не с мамой?

Он не удивился моему вопросу.

— Я люблю ее, она меня. Я не знал, что ты... Сейчас прошу тебя об одном…

— Я не пойду с тобой. Вдвоем вы будете счастливее.

— Твоя мама позвонила минут десять назад. Сказала, что все кончено. Я пошел к ней, но…

— Решил по пути спасти меня? Не жди «спасиба».

— Не жду, — улыбнулся он.

— Как же я люблю тебя…