Александр ДОЛЬСКИЙ: «Меня трудно принять за своего»

– Когда растешь в кругу муз, трудно выбрать какую­то одну. Я родом из артистической семьи (отец – оперный певец, мать – артистка балета), поэтому творчеством стал заниматься рано и ни в чем себя не ограничивал. Стихи начал писать лет в десять, приблизительно тогда же принялся серьезно осваивать инструмент. И, кстати, занимался еще живописью, причем старался делать это столь же глубоко.

– Для начала: родители вообще не особенно обрадовались тому, что я становлюсь творческим человеком. Они прекрасно понимали, как нелегок актерский хлеб. Что же касается гитары и стихов... Понимаете, они довольно долго существовали параллельно: я писал стихи и играл классические произведения. К старшим классам я уже переиграл практически все, что было написано для гитары европейскими и российскими композиторами, и основательно занялся джазом. Первые стихи, положенные на музыку, пришлись как раз на старшие классы – чем я принципиально отличаюсь от других авторов­исполнителей. Они, как правило, брали в руки гитару после поступления в вузы, отведав воздуха студенческой свободы. Опять­таки начал я с музыки к стихам классических поэтов, что казалось родителям вполне пристойным занятием.

– А что значит «признания властью»? Я, говоря честно, не чувствовал себя признанным. Скорее, наоборот: чем дольше мы существовали вместе, тем суше между нами были отношения… А вообще, в сказанном есть здравый смысл: мое владение инструментом несколько «размывало» восприятие и слегка уводило внимание надзирающих инстанций от собственно стихов. Которые, естественно, были для того времени абсолютно нецензурными. Не в том смысле, что там были какие­то непечатные слова, а в том, что ничего подобного с эстрады тогда не пели.

– «Крайне раздражительно» – это еще мягко сказано. В ту пору существовало совершенно официальное распоряжение – бардов к «Мелодии» не подпускать на пушечный выстрел. И если бы не Аркадий Исаакович Райкин, с которым судьба нас свела до некоторой степени случайно, этой пластинки, наверное, не было бы.

– В 1978 году я был лауреатом конкурса артистов эстрады (кстати, шестого с 1939 года, что хорошо характеризует как ценность этого звания, так и отношение власти к эстраде). Однажды из Театра миниатюр Аркадия Исааковича поступило приглашение заменить одного выбывшего артиста – а тот занимал довольно большое место в репертуаре. Я играл спектакли, а в свободное время пел свои песни, которых тогда было написано уже диска на три. И Аркадий Исаакович загорелся идеей издать все это в виниле. При этом действовал он хитро. А именно: не доказывал в инстанциях, что я – великий певец, и уж тем более не употреблял слово «бард». Он говорил приблизительно так: «Дольский? Ну, какой же это певец? Конечно, это не певец. Это – поэт. Причем стихи, которые он пишет, это тоже не стихи. То есть стихи, но больше декадентские, упадочнические. Скорее, свойственные поэтам «Серебряного века» – Блоку, Ахматовой. У него и музыка, в общем, от французского импрессионизма. В общем, надо бы издать…». И эта логика «убеждения от обратного», как ни странно, оказывалась эффективной. Конечно, срабатывало и то, что когда говорил Райкин, замолкали генсеки. При этом те люди, которым нужно было принимать решения, сами хотели издать Дольского (а тогда на «Мелодии» уже несколько лет лежала практически готовая пластинка Высоцкого с оркестром Гараняна, которая вышла только несколько лет спустя), но находились под влиянием запрета. В общем, когда пластинка все же появилась на прилавках, все заинтересованные стороны испытали некое приятное изумление. И, конечно, это был прорыв.

– Это, кстати, самые мягкие определения, которых я удостаивался в записках, иногда посылаемых к рампе на моих концертах. Впрочем, какие записки? Это были, скорее, протоколы инквизиции. С резолюциями вроде: «Мы, барды города N­ска, обсудив творче­ство Дольского, приговорили его песни к смерти! Обязуемся стереть все записи Дольского, песни его не петь, стихи – забыть!» Я поначалу обижался смертельно, но сейчас воспринимаю те беды как проблемы моих оппонентов. Я довольно давно решил для себя, что вовсе не обязан быть «своим» среди тех, для кого кастовые прин­ципы выше объективной реальности

– Наверное, с тем, что если признать меня своим, то нужно было в чем­то соответствовать. А соответствовать, понимаете, не у всех получалось. Кстати, не нужно думать, что тогда я был против всех (или все против меня). Со многими коллегами мои отношения практически всегда были хорошими. С Булатом Шалвовичем, например. Юрий Визбор пел мои песни – иногда указывая автор­ство, а иногда и умалчивая. Но это как раз не принципиально.

– Это, скорее всего, от незнания. Когда стало можно, я просто эти песни записал – они уже были написаны и многие существовали довольно давно. Я вообще очень редко пишу альбомы – я их собираю из уже имеющегося материала. В этом смысле мне проще, чем кому­либо: выбор всегда превышает технические возможности. Сегодня готовы семь компакт­дисков, на трех из них изданы мои ранние песни. Там, кстати, собраны и те, о которых я упоминал в начале разговора: сатирические, ироничные, студенческие (как сегодня говорят, «забойные»). Кстати, есть несколько рок­н­роллов – я же и это направление в музыке не упустил.

– Он (то есть я) им никогда не был. Я так и остался лириком. Потому что даже юмористические песни никогда не писал «в лоб».

– Нет, почему? Я всегда восхищался Галичем и даже пытался у него учиться. Человек пишет чуть ли не языком коммунальных кухонь, а получается высокое искусство. Сегодня это знамя поднял Тимур Шаов – лучший «журналист» в бардовской песне. Однако у меня свой путь в этом деле.

– Я эти возможности тоже стараюсь не упускать. Но и опускаться до уровня политического диспута не хочу – смысла не вижу. Почему поэзия никогда не умрет? Она многозначнее прозы. Между словами в стихах появляются дополнительные отношения, что позволяет сказать одним четверостишием больше, чем пятью абзацами. Более ярко и выпукло:

Это из моего романа в стихах. Он получился антибуржуазно­лирическим. Антибуржуазно о любви сегодня мало кто пишет. И уж тем более этого не покажут по телевизору и не будут крутить на FM­радио.

– Почему же только Питер? Москва не в меньшей степени. Это же правда.

– Только не нашей публике. Не тем людям, которые ходят на концерты авторской песни.

– Нет. У нас на редкость постоянные слушатели. Это, как правило, люди индивидуально мыслящие и много профессионально читающие. Раньше у нас читали от недостатка информации. Теперь читают только те, кто умеет получать от печатного слова удовольствие. Искусство восприятия – очень непростое по сути. Зато нам, поэтам, проще в другом: мы можем себе позволить на равных общаться с аудиторией. А это, поверьте, великий творческий стимул.

– Революционер, безусловно. Нейлоновые­то струны поначалу были только у меня.