Елена КУЗЬМИЧЁВА. Мёртвое море памяти. Главы из повести

Елена КУЗЬМИЧЁВА

Родилась в Ярославле в 1991 г. После окончания учёбы в гимназии № 3 поступила в Ярославский педагогический госуниверситет, учится на специальности «Журналистика». Пишет прозу. Публикуется в интернет-альманахе «Снежный ком».

«Мёртвое море памяти» — это повесть об отчаянном одиночестве, о зыбкости памяти, неизбежности потерь и возможности обретений. Сочинение исповедально-медитативное, в котором угадывается неопределённое эхо литературных традиций ХХ века. Отвлечённо-философические рассуждения здесь внезапно пересекаются острыми образными впечатлениями. В журнале публикуется фрагмент повести, который можно воспринять как вполне законченный текст.

© Е. Кузьмичёва, 2013

Мёртвое море памяти

Главы из повести

Снаружи занимается лиловый рассвет, готовый взлететь над гори-
зонтом и смелыми лучами заструиться — сквозь окна, занавеси
— в спящие дома. Обхватив руками колени, я сижу на широком
подоконнике в комнате с белыми обоями и измеряю глазами толщину
оконных стёкол, между которыми лежит мёртвая бабочка, сложив за
спиной потрёпанные, полупрозрачные светлые крылья. Уже вторую
ночь я не могу заснуть, но мне радостно смотреть на этот, ещё без-
людный, ветреный двор, предрассветную уличную тишь. На первые
отсветы прохладного осеннего солнца над красной охрой кирпичных
домов, где сейчас неохотно открываются чьи-то сонные глаза, готовясь
изжить ещё один день и отбросить его прочь, ещё раз променяв его
на следующий. В комнате колышутся батистовые шторы. Внутри меня
бархатный покой.


Я должен закончить начатое. Я буду писать, как раньше, простым карандашом —
как пишут обо всём сомнительном, — чтобы всегда был шанс стереть всё и начать за-
ново. И, может быть, будет не так пусто вокруг меня, если однажды я буду держать в ру-
ках свою наполовину выдуманную жизнь. Она будет существовать за пределами меня.
Она будет существовать.
…

Страница 38. Комната Тимура

Я часто приходил к нему в гости. Он создал в своей комнате искусственный, книж-
ный рай, где было всё о жизни — и в то же время ничего близкого к ней.
Книжный шкаф занимал одну из четырёх стен и доходил до самого потолка. В этом
шкафу не было ни одной книги, которой бы он ещё не прочитал. Безразличный к форме,
Тимур расставлял книги безотносительно к авторству и теме, я терялся в этой бессистем-
ности и, зная назубок свой собственный хаос, никогда не мог ничего найти в чужом. Куда
он дел все книги, когда уезжал? Неужели не взял с собой ничего? Но — как? Безупречный
чтец, он никогда не мог жить, как живут остальные. У него никогда не было девушки, и,
хотя он не избегал их общества, все они претили ему, не могли потеснить писателей и
философов, безраздельно властвующих над его умом. У него не было друзей, да и я стал
его другом только благодаря случайной прихоти учителей, которые вечно сажали нас за
одну парту. О моей всё понимающей Алле он только слышал, но называл её бесплотным
духом моей жизни и порой выражал свои сомнения по поводу её существования.
— Что-то сломалось во мне. Я перестал понимать людей, — однажды сказал он, рас-
сеянно глядя в окно, и глядел всё тем же взглядом, каким глядел тогда, когда я впервые
его увидел.
— С чего ты взял?
— Вот, знаешь ты мою соседку, хрупкую, белокурую женщину? — Я кивнул. — Что
ты скажешь о ней?
— Она кажется мне легкомысленной, болтливой. Думаю, она тщательно следит за
собой, за последние полгода она стала заметно стройнее. И эта прическа... Не сомнева-
юсь, что она каждый месяц покупает себе глянцевый журнал и жадно проглатывает его
за завтраком. Никогда не видел её с мужчиной, — должно быть, у её жизни какой-то дру-
гой смысл. Наверное, карьера. Что ещё?
— Когда я вчера поднимался по лестнице, она шла впереди меня, и вдруг, бросив
пакеты, опустилась на пол, зажмурив глаза. Когда я подошёл к ней и взял за плечи, чтобы
помочь подняться, она закричала. Я отдёрнул руки. Она пробормотала: «Домой». Туда я
отнес её на руках, ключ висел у неё на шее, как петля. Полупустые комнаты пропахли ле-
карствами. В хаотическом беспорядке валялись рецепты, инструкции, пустые упаковки
из-под таблеток. Она быстро проглотила какую-то таблетку и взглянула на меня. Я мол-
чал. Она сказала, что у неё рак. От этого она худеет. У неё на голове парик, мы оба нена-
блюдательно думали, что она каждый день аккуратно укладывает волосы. Ты замечал,
что у неё нет ресниц? Брови нарисованы косметическим карандашом, — я заметил это,
когда наклонился к ней на лестнице. В комнате почти нет мебели. Спит она на полу, в углу
я увидел одеяло и подушки.
— Ты говорил с ней?
— Да, в конце концов я заговорил. У неё на подоконнике стояла стеклянная банка,
а в ней — огромная бабочка с распахнутыми, широкими сиреневыми крыльями. Я не
удержался и спросил про неё. Она не сказала, как называется эта бабочка. Она оказалась
мёртвой. Однажды она закрыла банку не той крышкой — где не было отверстий для воз-
духа, — и бабочка задохнулась. У неё нет работы. Она живёт между домом и больницей,
деньги берёт у родителей. Ей всего лишь девятнадцать лет. Уже семь лет она живёт толь-
ко для того, чтобы выжить. Я не понимаю. Зачем?
— Может быть, она верит, что наступит день выздоровления?
— Я думаю, что она просто не может убить себя и ждёт, когда, наконец, болезнь при-
несёт ей смерть. Но болезнь не спешит… — безжизненно, обречённо проговорил он.
— Ты не прав, — возразил тогда я, — легко каждый раз говорить о смерти как о при-
ятной бесконечности, пока ты здоров. Для неё же важны даже не часы — минуты — жиз-
ни, каждая из которых может стать последней. Думаешь, жизнь кажется ей бессмыслен-
ной? А как же Шопенгауэр, как же волнения и заботы, которые всегда держат человека в
необходимом эмоциональном напряжении? Вся трагическая сущность жизни сосредото-
чилась в этой девушке.
— Но она не живёт. Её жизнь пуста.
— Думаешь, от того, что ты читаешь книги, твоя жизнь наполняется смыслом? Как
бы не так. Ты только читаешь чужие мысли, усваиваешь их, проживаешь чужие жизни.
Размышляешь о жизни — но, в сущности, лишь об абстракции, которую принимаешь за
единственно возможный жизненный план. Следуя за твоей мыслью, всех больных нужно
сжигать в газовой камере. Её жизнь — борьба. Разве борьба не достойна жизни? Она жи-
вее всех на свете книг.
— Впрочем, всё верно. — Он слишком легко уступил. Подозреваю, что половину ска-
занного мной он просто не слышал. — Но я бы не смог так. Сгнивать заживо…
Он поморщился.
Время от времени он стал разговаривать с людьми, пытаясь проникнуть в их судьбы.
Но никто не был ему близок.
— Большинство их убеждений ничтожны, — говорил он мне, а я ждал, когда он пере-
станет искать этой ненужной близости к каждому, пытаясь, вглядываясь в жизни, уви-
деть всеобщую, глубинную суть мира. Он хотел понять жизнь, найти в ней смысловую
опору, — но витал в своём собственном воздухе, которым никто, кроме разве что меня,
не умел дышать.
А потом он пропал. И — пустота, кромешные сумерки чувства вины. Болезненное
чувство утраты приходит только тогда, когда, внезапно преодолев тьму слепоты, замеча-
ешь на месте, казалось бы, неизменного компонента жизни неожиданную пустоту. Утра-
тив Тимура давным-давно, я осознал это, только когда вернулся домой, оставив универ-
ситет.

Страница 39. На вокзале

Теперь мне не осталось ничего, кроме памяти. Начать новую жизнь я не мог. Было
немыслимо представить, что один из этих мелькающих мимо городов может стать моим.
Что в каком-то из них я смогу найти людей, которые меня поймут и которых смогу понять
я. Эти города были только грудой бесполезных тел, бетона и металла. Ничто не оживляло
их бесконечную серость, их бескрайнюю чуждость мне.
Однажды, едва выйдя из вагона, я решил поехать дальше и купил себе билет на бли-
жайший поезд. Мне нравилось пренебрегать целыми городами, уноситься прочь, терять
себя в расстояниях, слепить себе глаза бегущей строкой пейзажей за окном и от этого
ощущать сладкую иллюзию движения. И бездействовать, жить одной только мыслью,
полётом фантазии, чужими рассказами.
В голове часто рождались прекрасные образы разрушения — картины смерти вещей
и торжества всего осмысленного, неудержимо живого. Идя по асфальту, я представлял,
как у моих ног появляется трещина в земле и проникает всё глубже, уносит всё дальше
ту часть мира, от которой меня секунду назад отделял один только шаг. Сидя на вокзале,
я представлял, как с сидений исчезают люди, становится пусто и гулко звучит голос в
полукруглой зале. Мелкие трещинки бегут по стёклам, измельчаясь до тех пор, пока не
слетит вниз прозрачная пыль. Кирпичи осыпаются. Сквозь пол стремительно прораста-
ют деревья, широко раскинув ветви, птицы взлетают, и под воздушными взмахами их
крыльев падают крыши и стены, и вместе с ними я лечу куда-то ввысь.
На вокзале я читал Франца Кафку. Как будто занесённый снегом, я перестал ждать,
что когда-нибудь мою жизнь отогреет солнце. Жизнь оставила меня, как оставляют уми-
рать в тайге больную собаку из упряжки. Что? Это я оставил свою жизнь как ничтожную
цепь событий, не претендующих ни на что, кроме забвения? Но даже забвение не было
мне дано. Да и на что? Чтобы заново прожить те же слова, идейный голод, перешагнув
грань абсурда, побеждать его обречённым Сизифом?
Нет же, я был глуп, когда мечтал о забвении. Нужно всё помнить, чтобы повторно не
упасть в эту грязь, в уродливый быт посредственности, которая не оставляет ничего, опу-
стошает до дна и зарывает в чёрную землю забытья, по которой другие так безупречно
вышагивают марши, над которой поют песни. Вся грязь мира сгущается, а под землёй —
груда костей, их втаптывают всё глубже. Ничего нет. Врата Закона остаются закрытыми.
«В них нельзя войти» — так говорят искателю закона. Прождав всю жизнь, он спросил:
«Но почему, скажите? Для кого же эти ворота?» — «Для тебя», — отвечает скупо приврат-
ник, и странник падает замертво. Это всё гений Франца Кафки, обречённый парить над
могилами маленьких людей, не даёт покоя моим мыслям, произведения, которые долж-
ны были быть сожжены, — но остались, — чтобы заполнять пустоты чужих жизней.
Всё написанное должно быть сожжено. Я убеждён в этом сегодня — как никогда пре-
жде. Все пустоты должны зиять чёрными дырами на ничтожных, пущенных по ветру
жизнях, чтобы каждый заглянул в эту бездну — и отшатнулся. Чтобы каждый, внезапно
осмелев, шагнул к Вратам Закона или навсегда ушёл прочь. К чему бессмысленные, мед-
ленные ожидания? Бездеятельная тоска, бездейственный сон, пробудиться от которого
помогают лишь предсмертные крики, мёртвые животные и твари, которые готовы уда-
рить по лицу каждого, кто помешает им выйти из автобуса. Обстоятельства смыкаются,
тяжелым сводом заслоняют небо жизни, которого я так хотел достичь, но — не смог, убе-
жал.
Вернуться? Окунуться в заботы каждого дня, решать мелкие проблемы, как будто это
дело всей моей жизни? Спасать воспоминания, возвращаться к близким. Избитая подсо-
знанием мысль, что ежедневно приходит в сон лицами друзей, лицом Аллы, родителями,
что в тягостном кошмаре простирают руки к моему лицу. Вернись, просят они. Но я не
двигаюсь с места. Всё это сон, пустое. Меня никто не ждёт; пока я размышлял о том, что
устал ждать новой жизни, новая жизнь уже наступила — случайные прохожие, автобусы,
полные до кончика пальто, застрявшего между захлопнувшимися дверцами, и память,
что терзает чувства деталями, накрывает мысли тяжёлой, все стирающей волной.
Я бросил на пол игральный кубик, выпало пять. Я пнул его, и он покатился под пусты-
ми рядами кресел. Обстоятельства подбрасывают игральный кубик моей жизни вновь и
вновь, но они больше не властны над моими мыслями, факты пусты, я не помню, где был
вчера, с кем разговаривал в подземном переходе, а ведь я точно знаю, что говорил с кем-
то. Только теперь это неважно. Куполом памяти я защитил себя от жизни, повторяя уже
прожитое вновь и вновь, безропотно толкая камень в гору.
Я скрылся под страницами книг, отсеивая сквозь чужие мысли свои собственные.
Я скрылся от людей, но иные из них бестелесно витают вокруг меня, — и я порой задаюсь
вопросом, какой смысл видеть человека, касаться его тела, слышать его голос, если он
и без того звучит во мне, ещё полнозвучней и чище, чем если бы человек стоял рядом со
мной. Жить слепо ко всему внешнему, рассекать беззвучие собственным голосом, быть
непонятым — но не стремиться к пониманию. «Понимание невозможно», — говорит мне
чей-то голос. Я стою посреди шумной городской толпы и не могу разобрать, чей голос
говорит со мной, но мне кажется, это и есть тот единственный, кто может меня понять.
Алла? Толпа сгущается вокруг меня, чужие подступают ко мне телами, ватные, без-
вольные руки слепо тянутся ко мне, и тут же во мне умирают, изжив себя до последней
капли.
— Исчезните, — прошу я.
— Исчезните! — кричу им я.

Страница 40. Безукоризненная случайность и чертополоховое поле

Строки проплывали перед глазами, запоминаясь побуквенно, но бессмысленно. До-
вольно. Я отложил книгу.
Блаженно закрыв глаза, я увидел лицо Аллы, её ровную, светлую кожу, тёмную ро-
динку на шее под левым ухом, мягкие, нежные руки, проницательный, глубокий взгляд.
Я десятки раз проживал своё прошлое в своём воображении.
Тогда, на центральной площади города, который я покинул, собралась шумная толпа.
Был душный летний вечер и какой-то праздник, в честь которого выступала с импрови-
зированной сцены какая-то рок-группа.
Рассекая толпу в поисках края, я пробирался сквозь людей, касаясь их кожи, влаж-
ных рук, одежды, прилипшей к телу. Толпа казалась мне единым безликим существом,
у которого много ног, рук и глаз. Я чувствовал навязчивую тошноту и мечтал выбраться
на воздух.
И тут я увидел её. Алла лавировала между людьми в каком-то своём направлении.
Мне показалось, что она искала кого-то глазами. Я заметил её, и мой взгляд потеплел, и
стало легче дышать. Страх, тошнота — отступили, как будто волны вдруг отхлынули в
море, обнажив влажный, блестящий песок. Нет же, я не любил её, просто мне стало легче
дышать, когда появилась она.
— Что ты здесь делаешь? — она сразу почувствовала, что меня здесь быть не должно.
— Не знаю, — ответил я.
Я забыл спросить, кого она искала — и кого не нашла — в толпе. Мы покинули пло-
щадь и вскоре оказались в самой безлюдной части города, запрыгнув в автобус, номера
которого не успели разглядеть. Или только я забыл разглядеть номер? Уже тогда видеть её
было потребностью, — как неосознаваемая потребность лёгких дышать чистым воздухом
леса, — хотя я не всегда отдавал себе в этом отчёт. Глазами я обнимал её за плечи, сколь-
зил вдоль рук, касался ладоней. Я остро чувствовал каждое микромгновение, когда наши
взгляды встречались, когда соприкасались наши плечи. В эти секунды мне казалось, что
всю свою жизнь я ждал именно её. Атомы пространства становились ярче, резче, я будто
бы мог разглядеть частицы воздуха, капли влаги, застывшие в ложбинках листьев, пау-
тинки, поблёскивающие в солнечных лучах. Воздух врывался в лёгкие и разливался в них
ласковым морем. Почему же я не мог удержать нас в этих микромгновениях?
— Пройдёмся?
— Куда?
Я показал ей место, где часто бывал, неподалёку от леса.
«Какая безукоризненная случайность то, что автобус привёз нас именно сюда», —
думал я по дороге, смахивая с рукава бронзового жука, который полз сверху вниз, вдоль
продольного шва.
Я часто сидел на этом, вросшем в землю, сером камне, глядя, как проплывают мимо
поезда и люди, лица смотрят на меня из окон и воспринимают как часть пейзажа, кото-
рый приберегла дорога — именно для них, как дар прозреть, в одно мгновение охватить
красоту мира, — в их памяти я задерживался не более чем на секунду. В промежутках
между поездами я слышал, как щебетали птицы и шумели листья.
Теперь рядом со мной сидела она, листья молчали, замер весь мир, лишь изредка по-
качивались травы, томно припадая к земле под безветренным, полуденным зноем. Я не
сказал ей, что она была первой, кому я показал это место, как когда-то не сказал, что
никому не дарил цветов. Я был уверен — она поняла, без звуков, без объяснений — она
читала в моих мыслях. За нашими спинами раскинулся лес, впереди рельсы разделяли
землю пополам, а за ними виднелось широкое поле, заросшее бурьяном.
— Я хочу гулять в чертополоховом поле… — начала она, задумчиво глядя вдаль.
Я следил за её взглядом.
Я молчал, мне казалось, что она скажет что-то ещё. Когда я говорил с ней, мне не тре-
бовалось усилий, чтобы извлекать из себя слова, — они текли плавной извилистой рекой,
достойные понимания и, достигнув, гордые им. Прошла целая вечность, прежде чем она
завершила фразу.
— …с тобой.
«Со мной?» Я вновь промолчал, но это показалось мне естественным. Я тоже хотел
гулять с ней в чертополоховом поле. Но где его найти? За несколько секунд я перелистал
в голове все пейзажи, которые видел, но среди них не было того единственного.
— Я никогда не видел чертополохового поля, — наконец, признался я.
— Я тоже. Только во сне.
Только во сне. Быть может, в реальности его не существует вовсе, и мы никогда не
будем пробираться плечом к плечу через заросли чертополоха. Может быть, это она и
имела в виду? Что нас нет и не может быть в реальности. Что мы — только выдумка моего
воображения. Я хотел стремительно, бездоказательно поверить в чертополоховое поле,
как я поверил в чувства, не названные словами. Не поэтому ли в каждом новом городе я
неизменно жил на окраине? Риторический вопрос к самому себе. Выходя на платформу
из поезда, открывая двери квартиры, фоном сознания я искал глазами эти заветные ко-
лючие заросли. Я долго делал вид, что забыл про чертополоховое поле. Но, разделяя свою
жизнь на страницы, нужно быть честным. Я всегда о нём помнил.
Я придумал нашу жизнь как предчувствие ещё не свершившегося, но вот-вот гото-
вого произойти, однако время утекало прочь, ничего не происходило, — время пустова-
ло и отмирало бессмысленно прошедшим. Предчувствие растянулось на годы, каждый
день был как предчувствие нас, предчувствие чертополохового поля, которое я мечтал
увидеть, как росчерк кометы на чёрном небе, как летящий в глаза первый снег, как во-
плотившийся в жизнь призрачный сон. Признать, что этого поля не существует, значило
для меня признать, что не существует и нас. Поле стало символом всего, что я чувствовал,
но не мог (или не хотел) выражать словами — этими жалкими, безмысленными сцепле-
ниями букв.
В тот день я впервые обнял её за плечи и почувствовал, как весь мир сжался до ощу-
щения этого прикосновения, её плечи превратили простой жест в событие, полное зага-
дочного и в то же время столь ясного смысла. Её плечи закрыли собой весь мир, — власт-
ное, быстрое мгновение, оно показалось мне идеальной пропорцией — золотым сечени-
ем. Мне казалось, что эти несколько мгновений, что я обнимал её, непременно должны
устремиться к бесконечности, продлиться навсегда. Но секунды никому не обязаны, и
потому они исчезли, сгинули в небытие.
Я провёл рукой по её лбу, отодвинув сбившуюся прядь волос, её кожа была горячей и
немного влажной, светлой, словно никогда не знавшей загара. По руке пробежала тень
от березы, которая раскованно качала тонкими ветвями у нас над головами. На камень в
нескольких сантиметрах от края её бирюзового платья приземлилась стрекоза и, взлетев
через несколько секунд, проворно исчезла. Вдали послышался шум поезда.
Я закрыл глаза на несколько мгновений, чтобы запомнить этот момент, оставить его
себе как подарок жизни, запечатлеть в памяти каждое ощущение. И я запомнил.

Страница 41

Как мог я не запомнить?