Алексей СЕРОВ. Вавилон. Повесть

Алексей СЕРОВ

Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал электромонтером, газосварщиком, корреспондентом в редакциях местных газет.

Автор книг «Семь стрел» (2001) и «Мужчины своих женщин» (2006). Заканчивает работу над третьей книгой. Рассказы, повести, статьи публикует в региональной прессе, «Литера­турной газете», в коллективных сборниках. В центре его прозы — городские лирические сюжеты.

«...Я пишу о поступках, определя­ющих жизнь людей, — говорит Алексей Серов. — Это могут быть и вовсе не героические поступки. Главное, чтобы они были настоящими, не фальшивыми. И я должен рассказать о них без фальши...». Член Союза писателей России. Живет и рабо­тает в Ярославле.

© А. А. Серов, 2011

Вавилон

Повесть

1.

На день рождения коллеги засыпали меня подарками. Мелкими,

бессмысленными. Перечислять их долго, да и не нужно. Важно лишь, что среди прочих артефактов оказалась вот эта записная книжка — пло­ская, бездарная в своей убогой рациональности, голодная до чернил. Однако, увидев книжку впервые, я сразу решил, что страницы ее на­всегда останутся нетронутыми, ненасытными. Существует такая кате­гория подарков — они изначально не годятся для серьезного дела.

Я стал носить ее в кармане случайно: сунул и забыл. Она настолько мала и скромна, что никак не напоминает о своем существовании. Хотя при моем-то мелком и аккуратном почерке, думаю, в этой книжке могла бы уместиться приличная повесть.

2.

В наших карманах, между прочим, постоянно живут вещи, которые там не должны находиться,— и живут, бывает, годами. В кармане моей старой джинсовой куртки долго квартировал грецкий орех, свивший гнездо среди потрепанных троллейбусных талонов, до того иссохший, что напоминал уже какой-то каменный уголек. И еще рядом с ним лежал, Бог знает для какой надобности, небольшой обрезок медной трубки. Каждый раз, влезая рукой в карман, я напоминал себе, что барахло нужно поскорее выкинуть, но не ре­шался сделать это немедленно. Да и жалко было — привык.

Вот и с книжкой такая история... не думал, что она пригодится когда-нибудь. Однако недавно мне потребовалось записать адрес и телефон объявившегося через много лет старого знакомого; столкнулись на улице глаза в глаза, не уклониться... Он-то, смотрю, седенький уже, хромой, с палочкой... а ведь ровесники! Пришлось стоять на солнцепеке и произносить ненужные слова, совершать фальшивые бодрые движения. За пивом выя­снилось: Жора служил по горячим точкам, воевал, теперь на пенсии. Скучает. Не прочь бы заняться настоящим делом, но такого дела пока не видит.

— Обращайся,— сказал Жора с улыбкой,— если надо кого-то взорвать.

Конечно, именно такая надобность обязательно появится у меня в самое ближайшее время. Я кивнул и демонстративно полез в карманы в поисках клочка, на котором можно было бы сохранить информацию — хотелось поскорее отделаться от этой протухшей дружбы, — и вдруг наткнулся на записную книжку. Не сразу и сообразил, что такое там лежит в заднем кармане брюк.

3.

«Не следи за временем — следи за собой!»

Сегодня на улице придумал эту фразу, жаль было забывать ее. Себя я знаю хорошо: па­мять у меня не железная, а, скорее, глиняная. Здесь и сейчас помню, а там и потом уже нет, развалилось яркое видение, рассыпалось, слилось пылью по ветру. Поэтому все, что придумывается интересного, нужно обязательно сразу фиксировать. Опять нашел эту по­тайную книжку, обрадовался ей.

Завелся в кармане и небольшой карандаш для полного удобства. Он женился на запи­сной книжке — не исключаю, ради ее жилплощади. Но осуждать его вряд ли стоит. Браки по расчету обычно крепки.

И теперь я оказался вроде бы во всеоружии перед миром, который ежедневно и ежесе­кундно водопадом льется на меня со всех сторон. Вздохнуть невозможно без того, чтобы не проглотить какое-то количество грязной воды. Маленькая записная книжка дает воз­можность противостоять миру... нет, это неправильно — не противостоять, а осваивать его.

4.

Накануне дня рождения был в церкви — хотел точно выяснить, можно ли отмечать сорок лет, устраивать праздник. Многие считают, что нельзя. Плохая, дескать, примета.

Отстоял службу. Молодой попик крестился щегольски, так, словно ордена себе на грудь привешивал. После я подошел к нему со своим вопросом, и он сразу начал наседать на меня, чуть ли не ругать, словно я в чем провинился. Учить стал, хотя самому-то, может, лет двадцать семь всего. В Библии, мол, ничего на сей счет не сказано, это просто суе­верия, которым поддаются одни глупцы...

Вскоре попик немного остыл, мы поговорили с ним уже спокойно. Оказался нор­мальный мужик, зовут Глеб, бывший военно-морской офицер. Просто к службе своей нынешней он относился не менее ревностно, чем к той, прошлой. Ценю таких людей. Только бы не разочаровался он опять...

Я сам не то чтобы потерял веру в какие-то светлые идеалы или убедился, что нами руководят подлецы. Нет. Просто за годы своей работы я сумел почувствовать: все люди, независимо от пола или возраста, желают друг другу смерти. Это, конечно, происходит не напрямую, но подспудно чувствуется постоянно: в том, например, какими бывают лица наилучших подруг, сидящих за аперитивом, едва одна из них отвернется чуть в сторону; в том, с какой мягкой улыбкой товарищ выслушает твой рассказ о достигнутых успехах; в проклятьях, которые начальник шлет своему подчиненному, завалившему, казалось бы, верное дело... Взгляните на мать, тискающую своего ребенка в шутливых объятиях. Что-то слишком крепки эти объятья. Малютка уже посинел. Вот мать испуганно вскрикивает, если малыш удалится от нее на опасное расстояние — мне тут ясно слышен восторг чело­века, заглянувшего за край пропасти. Влюбленный юноша часто представляет себе свою девушку лежащей в гробу, и тогда сердце его сладко замирает: как я буду без нее?

С кем? А она — мечтающая надеть красивое черное платье на его похороны, поставить на могиле любимого изящный памятник с ангелочками и долго предаваться медовой скорби, потом уехать, безутешной, в дом отдыха и в первый же вечер познакомиться с кем-нибудь?..

Ну а сами-то вы, признайтесь, разве никогда не рисовали в своем воображении про­чувствованную, взволнованную речь на похоронах друга, не хотели спровадить его на тот свет раньше, чем сами туда попадете? Э, да что говорить! Я, разумеется, привык к этому порядку вещей, не собираюсь ничего менять, но не собираюсь и делать вид, будто мне все нравится. Я верю только в одно — в долг, который следует выполнять неукоснительно.

5.

...И ведь неплохой получился праздник! Коллеги поздравили меня, а начальство на­мекнуло: скоро предстоят большие перемены, повышение. Как же, ведь я ценный кадр. Понимаю, что незаменимых людей нет, но все-таки в нашей клинике я в какой-то степени незаменим. Иногда, конечно, за глаза и за углом слышится завистливое «жлоб», но обра­щать на это внимание — ниже моего достоинства.

Вначале, когда все уже расселись, главврач долго тискал мое плечо и шевелил расто­пыренными лепешками толстых губ, пытаясь высказать нечто значительное, но, ужасно милый в этом речевом ступоре, он так ничего и не рожал, а лишь заглядывал мне в глаза и просительно улыбался. Ему, конечно, быстро помогли, подхватили, развили его несуще­ствующую мысль, и в конце он добавил еще пару трогательных междометий, сразу почув­ствовав себя новым Цицероном. Он у нас настолько глуп, что считает себя умным чело­веком. Его нельзя не любить. В общем, я остался доволен.

Потом я ушел в отпуск и первую неделю просто лежал целыми днями в ванной, задав­шись целью вытравить из себя въевшийся до печенок больничный запах. Отключил те­лефон, чтобы, не дай Бог, начальству не взбрело в голову срочно вызвать меня на работу. На редкие и, видимо, случайные звонки дверь не открывал (а кто там мог быть? у меня нет друзей), пил минеральную воду, ничего не ел. Наконец, решил, что, пожалуй, неплохо бы куда-нибудь съездить.

Я включил телефон, и тут же раздался звонок — словно поджидал меня в засаде. Звонил коллега. Он собирался на юг и предлагал мне в полное распоряжение свою дачу на три недели с тем, чтобы я там за всем присмотрел и не дал местным деревенским жителям по­рушить хозяйство, растащить накопленные материальные ценности.

Поначалу я отказал, но, хорошенько обдумав предложение, уже через пятнадцать минут перезвонил коллеге и согласился. Погода стояла волшебная, тропическая; бес­платно и бесхлопотно в моем распоряжении оказывались несколько дней сельской ти­шины. Только тут я понял, что давно уже мечтал именно об этом.

6.

Коллега в подробностях изобразил мне дорогу, само строение и окружающий ландшафт. Я записал все приметы, сказал: «Хорошо, можешь ни о чем не беспокоиться», — и уже через день, набив сумку необходимыми вещами, отправился в путешествие.

Хотя я встал рано, чтобы не быть застигнутым жарой и не оказаться придавленным тол­пами пенсионеров, все же просчитался. Почти против воли меня внесло людской волной в нужный пригородный автобус и прижало к потной спине какой-то спортивного вида жен­щины с перехваченными резинкой пепельными волосами. Форточки на окнах заклинены раз и навсегда, люки в потолке тоже не открываются. Пошевелиться невозможно, сдви­нуться в сторону некуда. Так я и стоял, почти неприлично колеблясь вместе с женщиной в такт автобусной качке.

Мне показалось, это не вызывало у женщины возражений. Пару раз она оборачивалась, чтобы искоса, словно бы невзначай взглянуть на мое лицо. И вскоре наши движения вперед-назад и вправо-влево стали удивительно согласованными, ритмичными. Видимо, я прошел фейс-контроль...

Как всякий дачный роман, и этот очень быстро закончился — женщина через несколько остановок вышла, напоследок тягуче и страстно одарив меня всем, что имелось у нее сзади. Ехать стало неинтересно.

Потихоньку-полегоньку, с кочки на кочку, с горки на горку добрались мы до места

назначения. Автобус сделал тяжелый разворот и причалил возле заржавленной железной будки. Я сошел последним.

Номинально это еще считался город, но уклад жизни здесь соблюдался почти деревен­ский. В две стороны тянулась улица одноэтажных деревянных домов, пыльная дорога не ас­фальтирована, покосившиеся гнилые заборы наводили уныние и, как ни странно, однов­ременно несли в себе очарование, открытое лишь сердцу человека, родившегося в России.

Коллега объяснил мне, что от остановки следует двигаться налево, в сторону высокого кирпичного дома с красной крышей (дальше следовал еще целый перечень примет). По­хожий дом я обнаружил довольно быстро ...

Навстречу мне по пыльной деревенской дороге ехала на небольшом велосипеде девочка лет четырнадцати-пятнадцати в линялых голубых шортах из грубо обрезанных широких джинсов, сандалиях и легкой майке. Девочка или девушка? Судя по физическому развитию, хотя бы по той же самой пресловутой округлости форм, которую так любили упоминать ве­ликие писатели девятнадцатого века и плохие — двадцатого, это была молодая женщина. В то же время в лице ее проглядывало нечто такое наивное и простецкое, что становилось ясно: девочка еще не распрощалась с любимыми куклами. Я понимал, что этот велосипед — словно ненастоящий, эта поездка — всего лишь игра, и самое главное сейчас: ее высоко и радостно взлетающие колени, которым очень мешал руль, так что ноги приходилось даже несколько разводить в стороны. Самое главное — ее колени, трудолюбиво пахтающие воздух, словно на тренировке...

Девочка, проезжая мимо, внимательно посмотрела на меня. Рыжая, курносая, веснуш­чатая. В общем, довольно миленькая. Рот широкий... Да, миленькая, не более того. Мы разминулись.

Преодолев метров пятьсот, я вдруг понял, что не знаю, куда идти дальше. Верные приметы кончились. Меня окружала теперь сплошная «зеленка»; правда, сквозь листья проглядывали крыши дачных домиков, к которым ответвлялись дорожки. Слишком много дорожек. Словно подавая мне тревожный сигнал, возле самой дороги в железной бочке горели старые доски. Огонь рвался из железного горла печи к небу нетерпеливо и даже с каким-то остервенением. Словно там, наверху, он не рассеется бесполезным дымком, а вечно будет плясать и радостно хлопать в горячие ладоши...

Дорога пошла в гору. Это меня обрадовало, ибо соответствовало описанию. Правда, дорога теперь почему-то покрылась растительностью. Сначала свежая зеленая травка, потом огромные зонтичные пальмы борщевика и, наконец, густые ивовые побеги. Видно, здесь давно не ездили на машинах. Странно. И вдруг я уперся в глухой дере­вянный забор.

Пришлось возвращаться. На спуске меня охватила усталость, навалилось чувство бессмысленности происходящего. Я успел уже пропотеть, натер в паху, мои ботинки и брюки снизу покрыл густой слой дорожной пыли. Солнце поднималось все выше. А на даче у коллеги, помнится, есть колодец с чистейшей ледяной водой...

Я ступил два шага в сторону, сразу надежно затерявшись в кустах, и тяжело осел на какое-то трухлявое бревно. Благословенна тень!.. Не думал, что так быстро устану. Я снял ботинки, носки и так сидел некоторое время, пошевеливая спекшимися паль­цами. Это и есть цель твоего сегодняшнего путешествия?.. Выпил захваченную из дому бутылку пива, достал книжку. Фиксировать недавнее прошлое стало для меня уже на­вязчивой потребностью.

7.

Я поднял голову и посмотрел в небо. Там не было ничего, кроме широко растянутого, выгоревшего до бесцветности ситца. Победитель бросил на нас сверху старый пыльный флаг, и мы тонем и задыхаемся в его тяжелых складках, без всякой надежды выпутаться.

Жарит — наверное, к грозе. Хорошо бы до нее найти какой-нибудь дом, крышу над го­ловой. .. С дороги донеслась хриплая музыка, а потом голоса — мужской и детский.

— Пап, а мы когда уже придем?

— Скоро, сын. Потерпи немного.

— Я пить хочу.

— Вот придем — и напьешься вволю. А сейчас воды у нас нет.

Родитель, видимо, крутил ручку настройки радио, скользя с одной частоты на другую. Прием везде был неважный.

— Пап, смотри — забор.

— Вижу, сын. Куда же мы это с тобой зашли? Куда-то не туда.

— Пойдем назад?

— Сейчас. Надо подумать.

Скольжение по радиоволнам продолжалось. И тут на косогоре кнутом ударил Джеймс Ласт, его одинокий пастух погнал своих коров, а громкость приемника сразу увеличилась до предела. И я подумал: да, пусть не удалось быстро дойти к цели, и неизвестно, удастся ли вообще дойти. Но я здесь. И значит, могу быть где угодно, присутствовать во всех мы­слимых местах.

Торопиться смешно. Желать ускорения времени глупо. Время на самом деле есть один очень сильно растянутый момент существования. И нет ни прошлого, ни будущего, а ты существуешь всегда, пока существуешь. Да, мир довольно равнодушен ко мне и ко всем вообще людям, но он равнодушен не зло. И ждет от меня и ото всех вообще только одного — действия! Это и есть наш долг. Мне даже отчего-то хотелось заплакать, хоть я и понимал, что все это чрезвычайно глупо. Да... Так и в самом деле из врачей можно в пастухи уйти.

Наконец флейты и трубы отвыли, отстонали и принялись утирать свои слезы оче­редным клочком гигиенической рекламы.

— Ну как, сын, понравилась тебе эта музыка?

— Ага, красивая. Пап, теперь мы пойдем нашу дачу искать?

— Конечно. А смотри, как здесь, на горке, хорошо. И видно далеко...

В самом деле — далеко, красиво... Неожиданно я совсем успокоился и почувствовал себя гораздо лучше.

— Пап, ну я пить хочу!

— Идем, идем. Я, кажется, понял, где мы свернули не туда. Не бойся, через пятнадцать

минут будем дома.

Я почти физически почувствовал руку, властно вмешавшуюся в события; рука эта на­рушила мои планы, она повела меня к какой-то неведомой цели, и не подчиниться сейчас этому диктату невозможно.

Мне показалось, что стоит только пойти за этими двумя ребятами и я тоже скоро

отыщу «свою» дачу. Я выждал пару минут, натянул ботинки и осторожно вышел из кустов. Две небольшие фигурки удалились уже на порядочное расстояние. Я двинулся следом.

Вскоре отец с сыном свернули возле малоприметной развилки. Когда я добрался до нее, то опять увидел рыжую девочку на велосипеде, мчавшуюся мне навстречу. Снова она вни­мательно, как-то выжидающе осмотрела меня. И повернула в ту же сторону, что и мои про­водники. Это меня немного озадачило. Идти вслед за ней? Но я собирался вовсе не за ней, а за теми двумя... Впрочем, дорога общая. Я решительно свернул...

Ну, вроде бы нашел. Вот он, щитовой летний дом светло-зеленого цвета, три его окна, пристроенная терраса... Правда, цвет дома скорее светло-синий. Зато калитка закрыта только на вертушку. Все верно. Я открыл калитку и шагнул на участок.

Никаких насаждений, за исключением трех старых корявых яблонь, сильно запу­щенных и, видимо, бесплодных. Участок давно не кошен, я едва смог пройти к крыльцу. К счастью, дверь охранялась лишь откидным гвоздиком. Слава Богу, есть крыша над го­ловой. Теперь гроза не страшна.

8.

Я бросил сумку на пыльный красный диван и пошел искать колодец.

Колодец, ворот, цепь... а ведра на цепи не оказалось. Может, в доме. Нет, в доме вообще почти ничего не было, только голые стены, диван, стол и два рассохшихся деревянных стула при нем. На столе несколько запыленных стаканов. Зато очень много свободного места в этом пыльном и светлом строении. Я побродил по комнате, посидел в кресле на ве­ранде. Свет бил в окна. Хорошее место для человека, которому нечего скрывать.

Я вернулся к колодцу и опять бесцельно заглянул туда, словно это могло помочь. Дро­жащее, живое окно глубоко в земле. Черное, яркое, как нефть. И оттуда, снизу, я гляжу — маленький, смутный,— безмятежно опершись локтями о подоконник. Капля со лба вниз сорвалась, тут же исказив всю картину мира: лоб у меня, того, который внизу, стал вдруг вытягиваться вверх и в сторону, активно прибавляя в уме, а потом резко метнулся обратно, отбросив меня во времена неандертальцев. Придется просить ведро у соседей, ввязываться в ненужный контакт.

Продравшись через траву, я подошел к низенькому заборчику, разделявшему участки, и моему взору предстала следующая картина. Мужик, наверняка порядочно пьяный, храпел под навесом в кресле-качалке, далеко откачнувшись назад и запрокинув голову. Его ноги в плетеных шлепанцах торчали выше носа. Правая рука с синей наколкой свеши­валась до полу и упиралась в доски веранды костяшками пальцев. Рядом стояла пивная бу­тылка, почти пустая.

Его, очевидно, жена — кудрявая, лет тридцати пяти, в чрезвычайно открытом купаль­нике — неумело ковырялась лопатой в грядке. Третьей была девочка-велосипедистка. Она сидела на своем железном жеребенке, одной ногой упираясь в крыльцо, другая ее нога по­коилась на педали, готовая, в случае чего, резко надавить. Девочка первая заметила, что я подошел к забору.

— Ма-ам! — хмуро протянула она и кивнула распрямившейся женщине в мою сто-

рону. Женщина обернулась и ойкнула, проведя ладонями по своим голым ягодицам.

— Здравствуйте,— сказал я как мог приветливо.— У вас ведро можно попросить

на десять минут?

— Ведерко? — переспросила женщина каким-то ласково-испуганным тоном и тут же

метнулась к дому, но с полдороги вернулась и, просительно кивая в такт своим словам, предложила: — Вам водички достать, да? А может, вы пивка хотите? У нас есть пивко холодное!

— Не откажусь.

— Я сейчас!

Она снова метнулась к дому.

Вот это дрессировка! Ее муж был достоин восхищения и самых добрых слов.

— Васенька, вставай, к нам сосед приехал! — донеслось с веранды.

Но Васенька вставать и не подумал, даже глаз не открыл, он лишь поднял руку с пола и почесал нос, а потом опять вяло уронил конечность на прежнее место. Вожак стаи на отдыхе.

Я стоял возле забора и от нечего делать мял в руках бархатный смородиновый лист. Де­вочка по-прежнему сидела на велосипеде и рассматривала меня в упор. Как расстреливала.

9.

Женщина принесла почти до краев наполненный высокий бокал.

— Вот, пожалуйста!

— Спасибо.

Я медленно тянул пиво и интеллигентно общался с соседкой через забор.

— Давненько вас не было, — сказала женщина.

Что бы это ни значило, я кивнул головой и сделал хороший глоток. У женщины была привычка — после каждой произнесенной фразы она первая начи­нала смеяться: «хня-хня-хня!..» Как-то в нос. Отвратительно и в то же время возбуждающе.

— Будете сегодня ночевать?

— Скорее всего — да,— сказал я, отдышавшись.— Если, конечно, у вас найдется еще

пиво...

— Ой! — она снова всплеснула руками. — У нас его столько!.. Васенька запасся!

— Отпуск? — спросил я понимающе.

— Да, маемся тут уже почти три недели. Скучно... никого рядом нет, одни старички...

но Васенька говорит: погодка-то какая — грех в городе сидеть... по полдня на пляже валяемся... вот вы приехали — может, повеселее будет. Оставайтесь, вечером костерок разведем, шашлычки жарить будем... как вас?..

— Борис.

— А я Валентина, очень приятно. Можно просто Валя. Мужа моего Вася зовут, а доч-

ка — Илона, Илоночка... А ваша семья где?

— Я один, — сказал я. — И давно вы купили эту дачу?

— А мы ее не покупали. Арендуем на время отпуска...

Все мне стало ясно. Ну что ж, сосед так сосед.

— Валя, спасибо вам огромное. Просто спасли меня, правда. Это я вам как врач говорю. Но только все равно хочу попросить ведро на пять минут. Вода ведь может понадобиться — сами понимаете...

— Да, да...

Я прицепил ведро к цепи и раскрутил ворот. Вода оказалась действительно замеча­тельной на вкус, как и расхваливал коллега. Я перемыл стаканы, наполнил две пласти­ковые бутылки.

Отдохнул часок с дороги. На старом диване спалось отлично. Никто не мешал. Потом опять мучил записную книжку. Пристала она ко мне, словно зараза. Наверное, ничего нет смешнее и печальнее человека, к старости впадающего в графоманию... И тут в окно ко мне постучали. Валентина.

— Можно?

В тот момент я был меньше всего расположен принимать гостей, но куда денешься — пиво пил, ведром пользовался. Натянул простыню до пояса, поскольку спал голым.

— Да-да, войдите.

Она была все в том же купальнике и босиком. О, дача отменяет многие условности! Вот если бы она пришла ко мне в таком виде в городскую квартиру... Я удобно лежал на ди­ване, пристроив сбоку записную книжку.

— А я вам еще пивка принесла.

— Вот спасибо! Очень кстати. Вы извините, разморило меня сегодня с дороги...

Чувствовал я себя пошлым деревенским барином. Говорил этак лениво, словно с прислугой. Халата с кистями только и не хватало.

— Да, конечно! Ведь сейчас самое жаркое время дня! Отдыхайте. Я тут просто посижу,

ладно? Я совсем не буду мешать!

— Пожалуйста.

Валентина открыла пиво и подала мне бутылку, а потом опустила свои сочные ягодицы на пыльный стул, положила руки на колени. Я против воли почувствовал возбуждение. Здорово все-таки отдрессировал ее муженек!

Я медленно тянул пиво и перелистывал книжку, на страницах которой, кстати, шла речь о Валентине, сидевшей тут же рядом. Да, время не бывает прошедшим или будущим, оно всегда едино и неделимо.

— Пустовато тут, — сказала Валентина. — Места много.

— Не люблю я помещение загромождать. Красиво, когда свободно.

— Я вот тоже у себя дома все хочу старую мебель выбросить, а жалко. Да и Васенька

против...

Мы помолчали несколько минут. У меня было занятие, и я, спокойно перелистывая книжку, ждал, когда же Валентина откроет свои карты. Первым начинать не хотелось.

— Борис, а где вы работаете?

— В поликлинике. Я врач.

— Вы говорили, что врач, но я думала: шутите просто... Вот повезло. Знаете, у меня...

Ну, кажется, нашли благодатную тему для беседы. Сейчас я узнаю о ее болячках. На-чнется бесплатная женская консультация на дому.

— ...дочка себя очень странно ведет. Не слушается. Слова говорит какие-то... ужасные.

— Вообще-то, знаете, я не психолог. Но... сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать?

— Семнадцатый уже.

Я понимающе кивнул.

— Семнадцатый годок. Ничего удивительного. Возраст такой. Это пройдет. Надо только взять себя в руки, потерпеть... и не выпускать ее из виду. Вот это очень важно — не выпускать из виду, чтобы, не дай Бог, чего-то не случилось, — скучным голосом уста­лого лектора я произносил принятые в таких случаях банальности.

— Ну а если... уже случилось? Что тогда делать?

— Что вы имеете в виду?

— Вдруг она... беременна?

Я только руками развел.

— Тут уж я вам не советчик. Решайте сами. С ней поговорите.

— Да с нами она говорить не хочет! Вот, может быть, вы...

Я решительно поставил бутылку с пивом на пол и подтянул колени к груди.

— Валя, я ведь совершенно случайный человек. Сегодня здесь, а завтра... Почему вы

думаете, что я смогу чем-то помочь? Почему думаете, что она станет говорить со мной?

Валентина вскочила и быстро прошлась по комнате, взволнованно потряхивая кудряшками.

— Ну, все равно ведь вы понимаете больше! Я не хочу обращаться к психиатрам...

мне бы предварительную консультацию получить от умного человека. Поговорите с ней,

я о большем и не прошу! Я должна знать, что мне делать. Или это действительно пере­ходный возраст... или что другое... А уж я так отблагодарю!

Мое возбуждение при этих словах достигло высшей точки. Надо было срочно что-то де­лать. Рискнуть?

— Валя... вы не могли бы мне помочь? — сказал я сквозь зубы. — Мне очень неловко, но...

Лишь секунду она смотрела на меня вопросительно, а потом подошла и опустилась на колени возле дивана, мазнув взглядом по окнам — нет ли там кого. Сунула руку под простыню. Так буднично, словно я попросил в долг сто рублей до получки и она дала, не задумываясь. Правда, улыбалась слегка фальшиво, словно медсестра у койки больного старика. Но с какой стати ей было радоваться?

...Потом она тщательно вытерла пальцы о простыню, легко поднялась с колен и

деловито:

— Так я на вас рассчитываю?

— Да... конечно...

Теперь куда же денешься.

Здесь, разумеется, не было никакой измены Васеньке с ее стороны. Я до Валентины и пальцем не дотронулся, все произошло настолько быстро и естественно... Но теперь получалось, что я взял на себя малоприятные обязательства, влез все-таки в ненужный контакт. Впрочем, ладно, что тут особенного: поговорить с подростком.

Я остался один. Отдохну еще немного и пойду ополоснусь. Видел тут неподалеку приличный ручей с запрудой.

10.

Около запруды купались дети, и в самом глубоком месте небольшого омута двенадцатилетний мальчик скрывался «с ручками». Я отошел от детей подальше, к самодельной плотине, через которую вода падала широким прозрачным полотном, и стал намыливаться. Потом лег под прозрачный душ. Вот где было привольно! Отсюда никуда не хотелось уходить.

Дети очень скоро выбрались из воды и убежали. Я повернулся на спину, лег на мел-ководье, так что над водой оставалось лишь лицо, и задремал. И как не задремать, если в ушах стоял легкий металлический звон воды, а солнце не позволяло открыть глаза. Снилась мне быстрая и нелепая чертовщина, которая обычно и видится усталому человеку, задремавшему посреди дня.

Проснулся оттого, что привычный звук окружающего пространства изменился.

Я был уже не один, кто-то шлепал по мелководью рядом со мной.

Неподалеку по щиколотку в воде бродила рыжая Илона в тех же майке и шортах. Своими длинными кузнечиковыми ногами она чертила на поверхности воды быстро ис­чезавшие круги и овалы. А может, буквы. Водяные знаки. Она еще и стопу вытягивала, и пальцем большим доставала уж не знаю как далеко. Будто писала кому-то капризное, с закидонами, письмо. И буквы эти, письмена, подхватывало течение.

Я встал, плеснул в лицо несколько горстей воды и вышел на берег. Растер полотенцем лицо, а потом и все тело и вскоре немного очнулся, опамятовался. Полуденный сон был тяжек и долго не хотел ослаблять своей хватки.

Илона дописала письмо и тоже вышла на берег.

— Закурить не найдется?

Голос густой, не детский и не женский. Словно совсем другой человек сидел в ней — старик, много повидавший на своем веку, уже мало чего боящийся и бесстыдный.

Я покачал головой.

— Что, здоровье бережете?

Я не ответил, продолжая растирать ноги. Замерз порядочно. Вода в ручье была не такая уж теплая, да еще и течение...

Она сбросила на траву возле моих вещей майку, потом шорты. Провела ладонями по длинным бокам, привстала на цыпочки, вытянулась вся вверх, вверх... Рыжие волосы упали на спину. Огненные кольца на подкопченных ребрышках... кожа тонкой выделки, испещрена пригоршнями ярких веснушек, словно стразами...

Дева и ящер.

Я начал собирать вещи в пакет. Илона стояла рядом. Она молчала, и лицо ее выражало только презрение, но тело словно кричало в открытую: «Куда же ты идешь? Зачем тебе идти куда-то туда, когда я — смотри, какая! — здесь?»

— Не знаешь, тут где-нибудь есть водоем поприличнее? — спросил я напоследок.

— Да есть озеро одно... — неохотно и хрипло, врастяжку.

— Далеко?

— Нет. Только там вода холодная. Озеро-то бездонное.

— Да ну! Покажешь?

— Ладно. Слушай, а ты правда доктор? — спросила она меня уже в спину.

— И что дальше? — Я чуть задержался.

— Я тест на беременность делала — там палочка такая... там две полоски. Значит,

я правда?..

— Да, — хмуро сказал я через плечо. Почему-то мне было неприятно слышать об этом.

— Блин! Дак я же еще ни с кем... то есть я никому не...

Я быстро прервал, не желая слушать:

— Значит, одно из двух: ветром надуло или случилось непорочное зачатие.

— Непорочное? Это как?.. И че мне делать-то теперь?

— Да че хочешь. А после обеда отведи меня на это озеро. Хочу посмотреть.

— Ладно, — сказала она.

На том мы и расстались.

11.

Знаю, Он — там.

Миновало уже несколько дней с тех легендарных, трогательных, невинных времен, когда я делал последнюю запись в книжке. А ведь ничто не предвещало... Думал ли я когда-нибудь?.. Судьба, оказывается, сорок лет вела меня к бездонному озеру, водила-водила по пустыням людским и вывела в эту реликтовую болотистую местность. А тут я брошен был, словно щенок за борт лодки. Хочешь жить дальше — плыви. Хочешь жить вечно — плыви, зараза!.. Плыву, Господи, изо всех сил гребу, барахтаюсь.

Если по порядку... Озеро было небольшое, метров семьдесят в поперечнике, почти круглое. Одна-единственная тропинка вела через болото к маленькому деревянному

мосточку, который просто лежал на воде. Когда я встал на него, он наполовину утоп.

Не мосток вовсе, а плот — сваи в болотину без толку втыкать... Чахлые тростники под

ветром нагибаются чутко: все разом, все вдруг, как толпа людей, внимающих своему вождю, что неистовствует на трибуне. По другую сторону открытой воды — вновь

болото. И дальше только кусты, кусты и над ними сразу небо, ветер, и больше уж нет

ничего.

А вода в озере как темна! Мои босые ноги, на плоту по щиколотку ею скрытые, прио­брели болезненно-желтоватый цвет. Я пошевелил пальцами. Мимо них, жадно загребая мохнатыми лапами, стремительно пролетел огромный жирный плавунец. Истреби­тель! Нырь в глубину — и нет его! Через секунду, отсидевшись, пошел обратно вверх. Казалось, атакует меня, словно камикадзе, словно разлапистая крылатая ракета... но легко свернул в сторону и под плот. Вода, хоть и темная, а прозрачная.

Тут только я понял, что берегов у этого озера нет, безбрежное оно, и глубина начи­налась здесь прямо и отвесно. Я сел на плоту, чтобы не прыгать сразу дуриком: привык­нуть к озеру и дать ему привыкнуть к себе. И все смотрел в темную воду за краем доски.

Никакой живности, кроме того плавунца. Лягушек нет, водомеров даже нет. И утки, наверное, не садятся, делать им тут нечего...

Поверхность воды рябится, хмурится под ветром. Да, место открытое, продуваемое. Холодно. И вода совсем не та, что в ручье. Я опустил ногу за край доски, болтанул ею там, в плотном теле озера, — лед!

Ау!.. это что еще такое?! Кто-то укусил меня за ляжку. Подскочив на плоту, я увидел, как от меня отваливается огромный жук-плавунец. Он тут, сволочь, в засаде сидел, охотился на меня! Хотел я затоптать его на досках, но он легко обрулил мои ступни и мигом ушел во тьму.

Не знал, что плавунцы кусаются. Теперь и не присядешь — хозяин объявился. Впрочем, я сюда не для того пришел... Быстро лег на живот, оттолкнулся от досок ру­ками и, словно крейсер из дока, вышел на оперативный простор. Старался не взбалты­вать воду, не перемешивать ее зря. Ведь мне тем же путем возвращаться.

Раздвигая шеей ветровую рябь, скользил над дырой в земле. Какая тут, в самом деле, высота? Страшно... Да нет, удивительно — летать теперь умею. Добрался до середины, легко перевернулся на спину. Небо, нависая, придвигаясь все ближе, смотрело на меня с каким-то ожиданием, хмурило перистые свои брови, в которых прятался единст­вен-

ный красный и пьяный глаз. Небо, старый слепой циклоп, чего тебе надо от меня?..

Задержав дыхание, опустил лицо в воду. Раскинул руки. Вода внизу прозрачная и темная. Надо мной солнечное сияние, подо мной тьма. Я на границе. Моя крестоо­бразная тень, очень четко обрисованная, уходит вниз и быстро растворяется, сливаясь с одной общей темнотой. Лежу так, сколько хватает дыхания. Потом поднимаю лицо из воды, делаю несколько глубоких вдохов. Как хорошо! Подо мной — ничего, надо мной — ничего. Опустишь лицо в воду, висишь бесчувственно и не знаешь точно, сам ты есть ли, нет... Вот опустил голову — и не знаю... Лишь крестообразная тень вниз упорно стремится. А вдруг там и правда дна нет и эта древняя скважина ведет в иные миры?..

Провисел так, наверное, с полминуты. Тут все и произошло.

12.

Там, в глубине, во тьме — зрак распахнулся! Зеленый, фосфорный, огромный зрачок вертикальный змеиный задрожал! И ко мне — ко мне быстро стал приближаться, стреми­тельно увеличиваясь в размерах! И плотная темная вода от этого быстрого движения-при­ближения больно толкнула меня в живот!

Я закричал туда, вниз, забыв обо всем, пузыри рванулись вдоль моего лица, осле­п-

ляя и оглушая. Руки окаменели. Но только я опять этот зрак увидел, перестав кри­чать — а воздуха больше и не было совсем, — как в мое тело влилась могучая пружина,

каждую мышцу сделав стальной. И я полетел над водой, словно полузабытый «Метеор» моего детства. На подводных крыльях шел уверенно, мощно. Плавучий мостик пере­-

летел, не заметив. Только на берегу, в болоте, в травянистой теплой луже, понял, что больше нет смысла плыть, а пора бежать ногами. Оглянулся, прежде чем покинуть это место навсегда, и еще увидеть успел, как там, на середине, вода вздыбилась темной

сверкающей горой и опять улеглась. Осталось лишь гладкое пятно посреди мертвой

озерной ряби, а волны разбежались в стороны и умерли, да пузырь огромный лопнул

напоследок.

Я побежал, не разбирая дороги. У меня было солнечное затмение, вот что это было такое!..

Ветки хлещут по лицу, хвойные и лиственные. Я бегу быстро и уверенно. Дороги нет, но она мне ни к чему. Тело пробивает кустарник, ноги не замечают кочек и коряг, унося меня прочь от проклятого места. Я уже и далеко. Вот болотина кончилась, бегу по пыльной летней дороге, проселочной дороге. Миновал забор. Ноги мои грязны. Кто омоет мне их, Господи?.. Мимо едет автомобиль, оттуда люди смотрят удивленно — люди, которые ни­чего в своей жизни не знают... Как медленно они двигаются и думают!

Сворачиваю к «своей» даче. Красный глаз в небе пропал. Да и вокруг все перемени­лось: тени бегут по земле, обгоняют меня, поднялся шум и треск, листья стонут, ветки ло­маются, в грудь ударил сильный порыв ветра. А потом лицо начал сечь тугой дождь. При­крываю глаза руками, бегу уже из последних сил. Вот... последний поворот.

На размокшей земле меня заносит, продолжаю скользить уже по траве, спиной

вперед. Ослепительная молния бьет совсем рядом! Ноги на что-то натыкаются, отрываюсь, лечу, словно прыгун, преодолевающий планку немыслимой высоты. Плыву долго. Потом падаю, затылком найдя в траве твердую, неподатливую вещь. Простое полено мгновенно выклю­чает мое сознание и все, что вокруг, — уверенная точка в долгом сложносочиненном пред­ложении. Но я еще успеваю услышать первый страшный раскат

грома.

13.

Гроза тогда налетела жуткая. Валентина, углядевшая меня возле домика, рассказы­вала, что в первую минуту ей показалось, будто в меня попала молния. Вместе с Василием они затащили меня к себе, нахлопали по щекам, сунули в нос нашатырь, кое-как привели в чувство. Я долго не понимал, где нахожусь, что вообще происходит. Наконец вспомнил и затрясся.

— Вася, налей ему водки,— приказала Валентина.

Я проглотил стакан жидкости, почти и не заметив, но это простейшее средство очень скоро начало действовать. И дрожь унялась, и мышцы перенапряженные стали понемногу расслабляться, так что я почувствовал во всем теле адскую боль — впрочем, ненадолго. Помог второй стакан. Потянуло в сон, и мои добрые соседи, спасители мои, оставили меня, заботливо прикрыв простынкой. А я опять полетел. И где уж там летал пару-тройку часов, не ведаю. Только вдруг подскочил на кровати, весь в поту, со встрепанными воло­сами, колотящимся сердцем, — и один только вопрос выкрикнул в пространство:

— А где она? Девчонка где?!

Почему, зачем? И что привиделось мне там, в иных пересечениях? Слава Богу, соседи не слышали. Валя и Вася прибежали с грядок, захлопотали — вот удивительно, зачем я им сдался?.. За окном снова было солнце, но уже закатное, с улицы тянуло дымом костра и жареным мясом.

— Где Илона? — спросил я нетерпеливо.

— Куда-то уехала. Любит на велике гонять,— равнодушно пожал плечами Василий. —

Хорошее дело — польза организму. Растет девка.

— Потом, потом, — Валя мотнула кудряшками. — Сегодня вам с ней уже не надо разговаривать. Сегодня мы все отдыхать будем.

— Ладно, — прохрипел я. Откашлялся. — Ладно.

— А что с тобой случилось? — спросил некстати Василий, но был уязвлен жениным

локтем в бок. Видно, к вечеру, к ночи роли супругов начинали меняться, Лилит брала верх

над Адамом.

Я с трудом вылез из дома, кутаясь в какую-то старую тряпку, уселся возле соседского костра.

К вечеру посвежело. Отгремевшая гроза и дождь унесли нас своими обильными водами из середины лета назад, в конец весны. Но мне сейчас того и надо было — это лучше, чем июльская духота и пыль. Я чувствовал себя неважно: старым, больным, беспомощным. Отвратительно. Или дальше водку пить, или прекращать все это как можно быстрее.

Ни в чем, ни в чем на свете нету смысла!..

Мне показалось, я забыл что-то очень важное — то, что понял, вися над кромешной бездной, когда в глубине ее распахнулся зеленый змеиный зрак. Тогда знал это что-то, а сейчас, после полена и водки, напрочь забыл. Память глиняная.

14.

Соседи готовили шашлык так целеустремленно и трепетно, словно это же самое не слу­чалось у них здесь каждый вечер, а происходило впервые. Но к тому времени, когда мясо поспело, Васенька уже был бесчувствен и возлежал на кресле-качалке в любимой своей позе: ноги выше головы, руки разбросаны в стороны по всей веранде. Мы с Валентиной остались вдвоем. Девочка по-прежнему каталась неизвестно где.

Меня удивляло спокойствие Валентины. То она переживает за моральный облик до­чери, привлекает к этому делу в качестве эксперта случайного заезжего доктора, а то не то­ропится загнать девочку домой на ночь глядя.

— Илоны долго нет, — уронил я, пытаясь удержаться на чурбачке: свергнутый император по-прежнему кутался в какую-то драную тогу и следил за пляской огня на углях.

— Вы ешьте, ешьте, — Валентина подложила мне на тарелку еще мяса. — Илона

на танцы ездит в местную школу. Дискотека до одиннадцати, потом провожаются.

— Не боитесь? Все-таки скоро ночь...

— Нет, здесь хорошие мальчики, спокойные. Мы их видели, знаем.

Я представил себе, что происходит после дискотеки в ближайших к деревенскому клубу кустах... Мотнул головой и стал сосредоточенно пережевывать кусок мяса с кет­чупом. Мое какое дело. О другом думать надо: завтра пораньше убраться отсюда, пока все спят. Это соседство не по-хорошему затягивало меня. К тому же...

— Давайте, Боря, выпьем на брудершафт!

Тут только я заметил, что давно стемнело, а Валентина по-прежнему как ходила днем в своем почти отсутствующем купальнике, так и сейчас. Наклонилась плеснуть водки мне в стакан: груди качнулись заманчиво, выпукло в мерцающем свете костра; каждая — словно язык медного колокола, в который звонить и звонить. Интересно, Васенька каждый вечер так нажирается?.. Экое тело пропадает зря! Соскучилось по ласке...

Мы переплелись локтями, выпили, поцеловались влажно. Мне виден был только ее правый глаз, блестевший жарко и пьяновато. Поцелуй перешел стадию дружеской невин­ности, и зрачок Валентины подернулся легкой сизой дымкой: катаракта страсти в на­чальной стадии.

— Ты, — сказал я ей.

— Ты, — сказала мне она. Оглянулась на веранду, откуда доносился мощный Васин

храп. — Хочешь еще?..

Не составило никакого труда догадаться, о чем она говорит. Я по-хозяйски запустил руку ей в лифчик.

15.

Опустошенный, но в то же время полный сил и планов, я двигался к озеру, небрежно посвечивая на дорогу фонарем. Впрочем, лунища в небе круглая скалилась еще ярче, ухмылялась злорадно. Иди, мол, иди, дружок...

Плевать на эти бледные ухмылки! Я чувствовал себя прекрасно: только что жен­щина доставила мне удовольствие, и теперь, как положено настоящему мужику, я шел на охоту... нет, на рыбалку... в общем, приключений искать. А может, мне суждено всту­пить в смертельную схватку с мировым злом и выйти из нее победителем?! Водка гнала меня, бесстрашного, вперед.

Захлюпало под ногами! Размытый круг света по-обезьяньи прыгал впереди с кочки на кочку. Тьма по сторонам сгущалась, но тропа знакомая. Вон прогал, где я сегодня днем осторожно лез к плавучему мостку. Не больше метров тридцати осталось. Луна светила все ярче.

Наконец нога ощутила зыбкий деревянный настил. Я утвердился на нем, как мог, — в стороны по мертвой глади озера разбежалась мелкая волна. Камыш закланялся обрадо-ванно, словно хитрый китаец, умышляющий недоброе. Луч фонаря облапал тьму. Пусто.

Я подошел к краю плота и заглянул в бездну, направил туда луч фонаря. Зверь был? Был. Нет его? Нет. Но он явится? И как только я об этом подумал...

Справа от меня, там, где только что ничего не было — словно не на берегу малень­кого озерца я находился, а плыл, как жалкая щепка, в открытом бурном море,— от­крылась кулиса, и Он появился вдруг во всей своей красе. Бесшумно и в полный рост. Лунища засияла безумно, прямо прожектор ударил сверху, чтоб я все лучше видел, и фонарик у меня в руке на время сделался ненужным.

Ждал Он меня, ждал.

Вот багряная башка Его нависает надо мною этакой бородатой кувалдой... Нет, ог­ромным сапожным молотком с двумя загнутыми рогами... Острые костяные выросты

по бокам мощных челюстей — дерни он слегка шеей и располовинит меня, даже не за­метив... Глаза Его сияют зеленым неоном; если бы не их величина, не вертикальный щелеобразный зрачок — совершенно человечьи глаза, осмысленные. Под белыми шелковыми бровками глаза древнего старика. Мудрые, холодные, безжалостные... Раздвоенный ядовитый язык выстреливает меж клыков. В нескольких сантиметрах от моего лица... Словно ощупывает так, не прикасаясь, обнюхивает, пробует... Я тоже принюхался. От Него исходил тонкий аромат ландыша. А сами клыки — сталактиты и сталагмиты в пещере, подсвеченной изнутри, из зева, темным вулканическим пламенем.

На Его верблюжьем островерхом горбе с закрытыми глазами, в экстазе восседала нагая Дева... Шкура Его покрыта мелкой багряной чешуей, а раскраска — непонятные рисунки, иероглифы ли. И из-под каждой чешуйки сочится даже на вид клейкая жидкость, так что Дева перемазана вся с головы до ног...

Тело у Него змеиное, а по бокам мощные, словно у кузнечика, лапы. Э, да Он, пожалуй, и по земле бегать умеет лучше страуса. Нет, от Него спасения не будет! В ответ Он мед­ленно кивнул. Прочитать мои жалкие мыслишки — разве это для Него сложно...

И, словно ставя точку, Он ударил по озеру хвостом, расчленил, разрезал его пополам, так что в воде образовалась длинная траншея, и через миг смачно схлопнулась. Яростные волны рину­лись от этого места в стороны, и мой хлипкий плотик отбросило на берег.

Он посунулся башкой ко мне ближе, и по Его могучей шее, как по эскалатору, в мои испуганные объятия осторожно соскользнула Дева. Вся еще безмозглая и словно сте­клянная, от наркоза не отошедшая, хрупкая, пальцем ткни — упадет, разобьется. До­верил... доверил.

Он подал голос: рокотнул нежно за ее спиной, потом чуть громче и басовитей. Мягко толкнул Деву в упругую попу. Ясно. Время нам уходить. Он какое-то свое дело сделал. Те­перь я должен что-то?..

Он напоследок глянул мне в глаза — и одним мгновенным неуловимым движением развернулся и ушел в воду. На сей раз ни волн, ни плеска самомалейшего не было, гро­мадина исчезла в бездне беззвучно, только слегка шлепнула в сторону стрела на конце длинного хвоста: еще одно, последнее напоминание — тебе ничего не приснилось! Иди и действуй! Иначе... По темной воде прошла мощная дрожь, придушенный утробный рев раздался, и два неоновых фонаря возникли на середине озера, вспыхнули фосфорно еще раз — и устремились вглубь, медленно там угасая.

Доверил мне, почти не сомневаясь. За что же так?.. Но ведь и я уверен был: не сожрет. Внутри себя, подспудно, ни капельки этого не боялся. Словно пришел в гости к доброму старому знакомцу...

Взял Илону за плечи, слегка потряс:

— Ну, ну, девочка моя, очнись,— сам-то еще толком не очнувшись.

Она медленно разлепила глаза. Лицо, рыжие волосы вымазаны слизью зверя, из носу течет... Чуть не упала, я удержал. Где ее одежда? Не пришла ведь она сюда совсем без ничего?

— Слышишь, Илона?

Тут только вспомнил про фонарь — уже несколько минут, позабытый и бесполезный, он лежал у меня в кармане. Щелкнул кнопкой, пошарил лучом по кустам. Ага, аккурат­ненький целлофановый пакетик на ветке — штаны, майка, полотенце. Умница! Только знает ли она, умница, что случается здесь, на озере, каждый раз, как она приходит ку­паться ночью? Вряд ли, судя по ее теперешнему состоянию.

Вот, значит, от кого она беременна.

Обтер ее полотенцем с головы до ног, отчистил, сколько можно. Она не помогала, но, спасибо, и не сопротивлялась. Кое-как на ногах держалась уже. Надел на нее длинную, по колено, майку. Видел бы эту картину ее папаша... Я взял Илону за руку, повлек через хляби к твердой земле.

16.

Остается рассказать самую малость. Илона вернулась в дом к своим родителям — уже в здравом уме, но при несколько замутненной памяти,— а я в свой. Кажется, она так и не поняла, что же мы делали вдвоем посреди реликтовых болот. Видимо, о сущест­вовании зверя она и не подозревала. А может, истолковала всю эту историю превратно; во всяком случае, она снова начала одаривать меня вздорными, высокомерными, глупей­шими взглядами. Спасибо — молчала.

Проще всего в такой ситуации: уходить, бежать как можно дальше. И пускай сами тут разбираются. Но дело-то в чем... ее ведь мне Он доверил... Он сам. И я теперь по­нимаю, точно знаю, чего Он хотел.

Нужно Ему было, чтоб я за ней приглядел, не давал в обиду, стал другом, настав­ником. Кем-то вроде телохранителя... да, именно телохранителя. В теле-то девичьем пребывал сейчас Его отпрыск.

Может, жениться на Илоне для полноты картины? Буду как старый Иосиф... все на­выворот. А подойдет ей время рожать — кто появится на свет в результате этого чудо­вищного соития? К такому исходу я был подготовлен всей предыдущей жизнью. До­прыгался, козлик, доигрался... Я должен стать лжепророком, предтечей этого зверя из бездны? Не того зверя, который в бездне, а того, кто должен явиться в результате полупорочного... нет! сверхпорочного зачатия на озере. Тот ящер сожрать только тело может — этот же, я чувствую, будет души пожирать без остатка. Но папа его уже твердо знал, к кому обратиться и кого выбрать на роль помощника, друга сердешного.

Я сам поражен был, до чего просто и естественно согласился принять предложенное. Я — как сбившийся компас, уверенно показывающий не то направление. Попадаешь в место, где под ногами много железа — например, когда-то здесь упал древний мете­орит, — и без зазрения совести начинаешь действовать вкривь и вкось, а уверен при этом, что так и надо, что так хорошо.

Наверное, внешне человек более всего открыт для соглашения со злом, а не с до­бром. Примером здесь послужит тот момент, когда Гламисский тан Кавдорским таном стал. И вот нам кажется, будто оно, зло, все время побеждает. Но это лишь первое ин­стинктивное движение человека. Ему полностью нельзя верить. Ибо человек слаб, и в том-то и его спасение.

Поищи себе кого другого!..

Меня очень привлекает явившаяся возможность: не то чтобы бросить открытый вызов многократно превосходящей силе, но встать перед ней открыто и честно и по­смотреть этой силе в древние ее глаза под белыми шелковыми бровками без страха, даже весело. Посмотреть на превосходящую сию силу, как на свою законную добычу. И чтобы она, тварь, это ясно ощутила!

Конечно, дачные дела были позабыты. Я мгновенно стал близким другом семьи, помог Валентине пережить ответственный момент, когда Васенька узнал о беремен­ности своей дочери. Что там было, подробно рассказывать не стану, да это и понятно. Ругань, беготня по участку с топором — сначала за Илоной, потом за Валентиной. «Убью! Убью!!» Васенька и на меня накинулся, вырвал записную книжку и пытался ее затолкать мне в рот. Пришлось дать ему легонечко под дых. Потом длинные пьяные сопли повисли на щетинистом подбородке. Горестно размахивая ими, Василий сидел на крыльце и клялся, что теперь у него нет дочери... пусть убирается туда, где... Я топ­тался сбоку, чувствуя себя детсадовским воспитателем, у которого группа малышей на прогулке всерьез передралась и ноет. Но в конце концов примирение состоялось.

Я уговорил родителей Илоны как можно быстрее отвезти ее на обследование. Ва­лентина возражала: мол, срок совсем небольшой, что может показать УЗИ? Непонятно будет даже — мальчик или девочка? Васенька тоже возражал. Милые, наивные, трога­тельные люди. Боже, как я их люблю.

Было трудно, но я справился.

Специалист, проводивший исследование, не удержался от приглушенного возгласа:

— Господи, что за урод.. А сердце у него где?! Как он вообще дышит?..

На экране ритмично сокращалась зубастая амеба с прищуренными злыми глазками. Плод был уже очень большой, несмотря на крошечный срок пребывания в утробе. Илона ни за что не смогла бы родить — наливающийся темной силой бессердечный младенец разорвал бы ее. Консилиум твердо решил, что срочного аборта не избежать. Валентина с Васей в коридоре упали друг другу в объятия. Они рыдали — оба уже всерьез настрои­лись на скорых внуков...

Проводивший операцию коллега почувствовал, как кто-то укусил его оттуда за руку. Потом место укуса воспалилось и долго болело.

17.

Прошло полгода, на дворе январь, крещенские морозы.

Я по-прежнему знаю: Он — там. И страшно представить, что, когда я начну шуметь своим буром, пробивая лунку, эта тварь может взметнуться из-подо льда, каким бы крепким он ни был.

Отец Глеб — бывший военно-морской офицер. Единственный человек, которому я смог рассказать все. Единственный поверивший мне и без колебаний предложивший свою помощь. Он знал, где взять взрывчатку (сохранились старые связи), и знал технологию из­готовления глубинных бомб.

Мы сделали несколько штук — чрезвычайно примитивных и мощных — и завтра едем на озеро. Сейчас позвоню Жоре, его телефон записан в книжке на первой странице. Вряд ли он откажется поехать с нами. Третий, думаю, не будет здесь лишним. Славная у нас команда: поп, костоправ да отставной военный инвалид. То-то дадим мы прикурить окаянному вселенскому злу! А что делать? Есть только этот путь, все другие пути уже рас­сыпались пылью по ветру. Прошу не считать мои записи бредом сумасшедшего. Оставлю книжку на краю стола, на самом видном месте. Если что...

Помолитесь за нас, поставьте в храме свечки в память рабов Божьих Бориса, Глеба и Георгия. Слава Тебе, Господи, за все! Аминь.

18.

Думал, больше ничего не смогу здесь написать. Перечитал предыдущее... Не сте­сняться ж мне теперь себя, не предавать же. Ведь твердо был уверен — не вернусь.

...Шли на лыжах. Тащили на себе тяжелые рюкзаки с боеприпасами и бур. Умаялись страшно. И потом еще часа полтора отыскивали окаянное озеро. Не такое уж оно большое, а там ведь сейчас все под снегом. Поди догадайся, где оно. Промахнуться же нам было никак нельзя.

Наконец нашли вмерзший плот. Лунок просверлили две, одну возле другой. Пробили их быстро. Захотелось тут же присесть и отдохнуть перед главным делом — но, понятно, нельзя. Все делали молча, старались не шуметь, не стукнуть, не брякнуть лишний раз.

Теперь представьте такую картину... Гигантская тварь бесшумно движется подо льдом, тянется мордой к двум только что появившимся отверстиям... Мы спокойно ходим на­верху, даже не догадываясь, что зверь засек нас давно по одному только скрипу снега.

И те­перь ему надо увидеть, кто это там шумит.

Мы все трое одновременно заметили в каждой лунке по огромному желтому глазу со змеиным зрачком. Я окаменел. Да и отец Глеб тоже стоял, не шевелясь. Лишь упоенно смотрел в живой трепещущий зрак и что-то тихо шептал ему. Не растерялся только Жора. Как будто всю жизнь ждал этого момента. У него не было никакого оружия, кроме лыжной палки. Ее-то он и всадил в змеиный глаз по самую рукоять: на колени упал, воздел две руки к небу, а после, искривив рот, охнул и ударил. Словно кол вонзил в грудь вампира. Да после еще додавливал и проворачивал палку там, под водой. В податливой мякоти глаза. Внутри-то он, зверь, был, оказывается, мягкий, нежный...

Из проруби вверх выхлестнул тугой фонтан черной крови. Окатило нас с головы до ног. Мы стояли обалдевшие, перепачканные, как буровики, добывшие первую нефть.

Лед завибрировал от звериного рева, и тогда мы отскочили в сторону. Палка медленно скрылась подо льдом. Не знаю, как ребята, а я перепугался до ужаса, до икоты. Они-то хоть не представляли, с кем имеют дело. А у меня сомнений насчет нашей дальнейшей судьбы не было. Я ждал, что сейчас зверь явится во всей красе. Мощный, словно атомный ледокол, злой, как голодная гиена. И теперь навсегда одноглазый.

Но Георгий точно знал, что крупного подраненного зверя надо быстро добивать, пока тот в шоке и не опомнился, иначе будет плохо. Жора кинулся обратно к проруби и заорал мне через плечо:

— Хлопушки давай, хлопушки!

Я схватил рюкзак, метнулся следом. Второй рюкзак подхватил отец Глеб. И мы стали быстро вытаскивать заранее подготовленные бомбы, взводить их и швырять в обе лунки. Старались туда, вниз, не заглядывать. Этакий бильярд, в котором нельзя дать ни одного промаха. Не дай Бог...

И вот последний шар лег в лузу. Побросав вещи, мы со всей возможной скоростью по­неслись обратно к берегу. Глеб первый, я посередине, а Жора хромал сзади, но очень бо­дренько хромал. Не отставал. В нашем распоряжении было полминуты.

Озеро взлетело на воздух. Как будто в него через миллион лет врезался еще один ме­теорит. Мы попадали на землю, а с неба начали валиться глыбы толстого льда. В который уже раз за этот день мы оказались насквозь мокрыми: сверху вода, снизу вода, да плюс змеиная кровь...

Наплевать, только бы все получилось...

— Вот такое крещение, — задумчиво сказал Глеб, когда мы отошли от озера уже достаточно далеко.

— Боевое! — поднял палец Георгий.

— Пора причащаться, — сказал я. И достал из кармана запасенную бутылочку коньяку.

Мы шли по широкому чистому полю и по очереди глотали обжигающий коньяк. На душе вскипала радость. Какой простор! Могу теперь творить, что хочу! С чего начать?.. Не навестить ли Илону? Как она себя чувствут, бедняжка?.. Да и Валентина мне наверняка обрадуется.

— Ты что? — спросил вдруг Глеб.

— А?

— Что у тебя с лицом?

— Не знаю. Кровь?

— Грех у тебя на лице. Думай о чем-нибудь другом.

Мне стало стыдно до красноты.

— Прости.

— Ты сделал большое дело — значит, тебя нынче вдвое больше искушать будут. Терпи.

— ...Понял.

Стрелка компаса снова твердо указывала на север.