Ирина ГРИЦУК-ГАЛИЦКАЯ. Начальник «Бухенвальда». Рассказ-быль

Ирина ГРИЦУК-ГАЛИЦКАЯ

Родилась в Ярославле в 1939 году. Закончила Ярославский пединститут. Первая пу­бликация в Ярославской молодежной газете «Юность» в 1966 году положила начало корре­спондентской работе. Публиковалась в газетах «Юность», «Северный рабочий» и заводских многотиражках.

В 2000 году в газете «Городские новости» опу­бликовала пьесу «По реке плывет топор», в 2001-м там же историческую драму «Князь Федор Чермный». Автор историко-приключенческих романов, объединенных в три­логию «Волнующие красотой» (2003—2005), семейных хроник «Божия коровка, улети на небко...» (2008), исторического романа-ис­следования «Александр Невский. Триста лет рабства» (2010), книги для детей и взрослых «Стоял Ноябрыш у двора» (2011). Член Союза российских писателей. Живет и работает в Ярославле.

© И. А. Грицук-Галицкая, 2011

Начальник «Бухенвальда»

Рассказ-быль

Забастовка

По моей неопытности и неумению пристраиваться к теплому ме­стечку угораздило меня поступить на работу в цех вулканизации на зна­менитый орденоносный Ярославский шинный завод.

Цех, куда меня определили балансировать шины и попутно строить коммунизм, носил народное название «Бухенвальд». Там варили по­крышки для машин и тракторов.

Голый по пояс и черный от сажи, как черт, вулканизаторщик опу­скал крышку на нижнюю половину тяжелой формы. А потом, гремя

цепями, аккуратно поправлял ее, чтобы, не дай Бог, вместо дорогостоящей, блестящей, новенькой резиновой покрышки не сварить безобразного «козла».

Поплевав на ладони и натянув голицы, мужики-вулканизаторщики с напряжением толкали тяжелые чугунные формы по валкам. Сдвинувшись с места, производя рев и грохот, как испуганные доисторические животные, катились они по конвейеру, одна дого-

няя другую, чтобы в конце пути скрыться в кипящем парном вулканизаторе, в этой

смердящей преисподней, из которой рваными облаками валил насыщенный химика­тами пар и доносился стон и скрежет металла.

Позже, когда я уволилась с завода, эта картина часто всплывала в моей памяти и долго стояла у меня перед глазами. Я представляла АД таким же жарким, парным, воню-

чим местом, грохочущим металлическими звуками, в которых слышались стоны

грешников. Мне казалось, что обязательно где-то в глубине вулканизационных котлов должна сидеть Нечистая сила, которая вредит похмельным мужикам и варит им вместо покрышек кургузых «козлов». За это рабочих лишали премии, и в день получки они

бастовали.

Происходило все так. С шести утра толпились у кабинета начальника цеха, ворчали, глядя в расчетные листочки, сплевывая на пол тягучую голодную слюну. Ровно в восемь появлялся Сергей Николаевич Ермолинский — маленький мужичок, кругленький, под­вижный и бесстрашный. Он протискивался сквозь толпу полуголых разъяренных му­жиков, раздвигая их совсем не могучими плечами, вставал спиной к дверям своего ка­бинета и открывал митинг.

— Ну, — грозно, как только может это сделать маленького роста человек, интеллигент в душе и добряк, — чего вы тут собрались?

Толпа начинала гудеть. Задние ряды увеличивали гул голосов и тесно обступали Ермолинского с трех сторон. Перед носом начальника цеха трепетали бумажки с начи­сленной зарплатой. Он брал из чьих-то рук шершавый серо-голубой листочек и начинал читать, шевеля губами. При этом толпа затихала.

— Чего не нравится-то, Шишкин? — прочтя фамилию вулканизаторщика, удивленно пожимал плечами начальник. — Три дня с прошлой получки прогулял?

— Ну... — протянул Шишкин.

— Баранки гну! — голос Ермолинского окреп. — Ты думал, тебе за то премию дадут

и отгул за прогул? А? — Ермолинский подпрыгнул на месте и сравнялся с грудью Шишкина. Тот отпрянул. Толпа немного подалась назад.

— Все понял в своем листочке?

— Да понял, понял я... — недовольный Шишкин нырнул в толпу и исчез.

— А!!! Буханкин, и ты тут! Ты, Буханкин, забыл, как на прошлой неделе в вечернюю

смену весело так алкоголем травился прямо под валками. Ты думал, что я уже дома, чаи

гоняю с женой. А я тут как тут нарисовался! И вместо покрышек ты, член бригады коммунистического труда, Буханкин А. П., мне тут «козликов» наварил! Было такое?! Отвечай!

— Ну, было! — Буханкин почесал в затылке.

Ермолинский подпрыгнул, чтобы дотянуться до самых ноздрей длинного Буханкина. Изловчившись, сделал кукиш из трех пальцев и ткнул Буханкину под нос:

— Вот тебе премия, а вот тебе зарплата! Ну, кому еще пояснить, за что денег мало

нарисовали?! Тебе, Мухин?

— Нет, Сергей Николаевич, я знаю. Я все уже понял...

Мухин, до того больше всех шумевший, вдруг сник и попятился, ища просвет в толпе.

— Вот вам зарплата, — тряс кукишем Ермолинский, — а вот вам премия, — тыкал

он свернутыми пальцами правой руки в виноватые рожи вулканизаторщиков.

— Боря! Телевизор! А ты чего молчишь? По закону, что у нас Трудовым Кодексом называется, тебя за недельный прогул вообще гнать надо с завода!

— Я, Сергей Николаевич, на свадьбе гулял. — Высокий, с крупными чертами лица

и плутовской насмешкой в хитроватых глазах Боря вел себя так естественно, что трудно

было на него сердиться.

— Смотри, как интересно! Да в ваших Перекопских каморах каженный день гуляют!

То свадьбы, то разводы! Кино и немцы, а не жизнь!

— Вот, Сергей Николаевич, я и попал в такую черную полосу. — Боря Телевизор говорил спокойно, с достоинством рабочего человека, который работает так, как ему платят.

Толпа поредела, и те, кто стоял близко к начальнику, остались без поддержки задних рядов.

Я смотрела на Ермолинского и чувствовала, как в душе у меня рождается уважение к этому простому, умному и бесстрашному человеку.

А Ермолинский с удивлением обнаружил свой кукиш, стыдливо убрал его в карман и взглянул на меня.

— Первый день у нас?

— Да. Первый.

— Ну, давай, привыкай.

— Страшно тут у вас.

— Ничего, оббуркаешься. Народ у нас взрывной, но неопасный. Иди, работай.

Я пошла в свой отсек. И, улыбаясь, думала, что сила начальника должна быть не в лу­кавстве, а в чем-то другом. В простецкой правде, что ли?

Боря Телевизор

Я работала на балансировке уже вторую неделю, но в норму никак не укладыва­лась. Иногда вполуха я слышала разговоры своих товарок о Боре Телевизоре, тогда они ворковали с нежностью голубей, проживавших на подоконнике нашей маленькой кладовки- конторки.

Об этой кладовке-конторке надо сказать особо. Там на высоко приколоченных пол-ках лежали журналы нашей выработки, табель прихода и ухода со смены и еще какие-то ин­струкции, начерно покрытые сажей, всегда распыленной в воздухе. Надо честно признать, что эти брошюрки никто из нас, работниц участка, не читал и в руки брал только когда приходило начальство с проверкой. Тогда Муза Сергеевна, наш бригадир, статная, кра­сивая женщина с длинными черными волосами, закрученными вокруг головы, и с гла­зами удивительной голубизны, улыбаясь, доставала эти старые инструкции, стряхивала с них сажу, ударяя книжицей по своему округленному бедру, и с приветливостью доброй хозяйки протягивала в руки главному пожарнику с неблагозвучной фамилией Епишкин. Он отмахивался рукой от облака поднявшейся сажи, важно брал почерневшие листы ин­струкций и, довольный вниманием красивой женщины, задавал нам несколько дежурных вопросов. Это называлось общим словом «инструктаж», чтобы мы, в случае пожара, не рас­терялись, а проявили себя как образованные рабочие Великого Будущего. Ведь когда-ни­будь оно настанет! А мы — вот они! Все обученные, умелые, и, самое главное, к этому Будущему нас ведет такой замечательный бригадир, с такими крутыми бедрами! Да еще с высоким бюстом и талией, ну, нормальной такой талией, до которой сегодняшним зве­здам ой как далеко! И, кроме всего прочего, наш бригадир была с глазами, в которых уто­нуть можно, как в Черном море, если вдруг туда путевку дадут.

Надобно сказать еще об этой конторке-каморке, что в ней стояли бидоны с бен­зином — разводить сырую резину на случай, если попадется слишком кривая шина и ее потребуется изнутри подмазать и выровнять. Конечно, такая шина задолбает дис­балансом в дороге любого шоферюгу. Но эти шины нужны были нашему цеху, чтобы до­тянуть до плана, когда в конце месяца, как правило, не хватало процента.

Еще в нашей конторке был телефон. И это вам не шуточки! Телефонизация нашей ве­ликой страны, размазанной по территории Восточной Европы и Азии, шла как-то мед­ленно. Поэтому телефон считался роскошью. И вот такая роскошь красовалась у нас в каморочке. Катя, которая исправляла шины на большом столе, окованном белым ме­таллом, заслышав оглушительно дребезжащий звон переговорного устройства, с важно­стью брала трубку и долго выясняла, кому звонят и по какому поводу. Потом она высо­вывала голову из проема двери и истошным голосом, будто заблудилась в лесу, кричала:

— Ау! Девчонки, к телефону!..

Сбалансированные шины мы должны были откатить на склад камерного цеха и после этого доложить бригадиру Музе Сергеевне, что задание выполнено.

Опытные работницы откатывали шины, широко расставляя руки. Касаясь одними кончиками пальцев ребрышка протектора, женщины легонько, можно сказать изящно, подталкивали партию, в которой были пять или шесть шин. А шины, чувствуя себя в руках профессионалов, так же легонько и весело бежали по длинному и широкому проему цеха, закругляя свой бег на поворотах и не позволяя себе ни отстать, ни рассы­пать строй. Это был высший класс виртуозности.

Три колеса я еще могла осилить, цепко и судорожно держась за края их протекторов, чтобы не раскатились в разные стороны, но откатить пять или шесть готовеньких шин — увольте! У меня длины рук не хватало!

Я хмурилась из-за того, что не успевала опять справиться с заданием, а Муза Серге­евна смеялась. Она рассказывала новость про очередное приключение Бори Телевизора. Кто-то стащил шнурок из его рабочего ботинка. Теперь Боря ходил так, что его стоп­танный ботинок, не менее чем сорок пятого размера, скользил, бежал впереди хо­зяина, а Боря Телевизор, человек огромного роста, прыгал за ним следом на одной ноге.

Тем не менее, посмеиваясь, Муза Сергеевна зорко наблюдала за всеми, в том числе

и за мной. Большинство женщин уже убирали каждая свое рабочее место, не спеша,

с большим удовольствием обдували свою спецовку и рабочие тапочки воздухом из

шланга.

А возле меня с двух сторон стояли стопки покрышек и камер. Их надо было еще сба­лансировать, совместить, и хорошо, если при закрутке колпачков злая металлическая заноза не вопьется в кожу. Ну, а если вопьется, то вообще беда. Пока вытащишь ее, вы­сасывая из пальца и обкусывая место травмы, драгоценное время уходит.

Вот уж скоро вторая смена, а я со страхом чувствовала, что не успеваю освободить ко времени станок!

Муза Сергеевна как бы невзначай покатила мои готовые покрышки на склад. Нина Сапожникова подошла, мигом вникла в ситуацию: где у меня лежат покрышки, а где камеры — и начала ловко комплектовать шины. Надувая их воздухом, быстро встав­ляла золотник и откидывала шину в сторону, а Катя, вынув из своего кармана кол­пачки, так же ловко, как Нина Сапожникова, прикручивала их на место. Когда я по­ставила мелом последнюю риску на последней камере, возле меня уже было пустое пространство. Бабенки молча откатили всю мою норму и ушли. Последнюю пару шин я без труда откатила сама и, утерев лицо белой тряпицей, ругая себя за нерастороп­ность и неумение работать, пошла в душ, где уже мылась вся наша бригада.

Когда, намытые, причесанные и приодетые по тогдашней рабочей моде, мы вышли из ворот цеха, никто бы со стороны и не подумал, что идут самые что ни на есть рабо­тяги, только что вручную выполнявшие тяжелейшую и грязнейшую работу. Но ведь ка­ждая из нас была женщиной! И не просто женщиной, а русской женщиной! Мы строили Коммунизм. Мы должны были соответствовать Великому Будущему!..

Вышагивая на тонких шпильках и чувствуя невыносимую боль в стопах ног, честно от­стоявших, открутившихся, отбегавших восемь часов, мы не подавали виду, что устали. Мы улыбались, потому что шли домой к семьям, с которыми в своей тягловой жизни виделись реже, чем с орденоносными покрышками.

«Нет, Сергей Николаевич! — упрямо и зло думала я. — Нас не оббуркаешь так

просто».

Мы всеми силами желали быть прекрасными женщинами, и, ей-Богу, мы были ими!

Настало время, когда я все-таки научилась работать, как все: и норму выполняла, и чув­ствовала себя вполне обустроенно. Однажды в бригаду к нам поступила новенькая балансировщица Клава с Перекопа. Она была маленького росточка, худенькая, но жилистая и бойкая. Из числа людей, всю жизнь проживших в знаменитых корзинкинских каморах, неизбало­ванная, необласканная рабочей властью, но владеющая долей вольности и потому с крутым норовом. Про таких говорят: «Палец в рот не клади — откусит».

В цех Клава пришла не одна, а с мужем Николаем. Таким же низкорослым, худющим, как и она сама, и таким же бойким и острым на язык. Одно слово — Перекоп!

Катя, что выправляла кривые покрышки в конторке-каморке, надышавшись бензина, ре­шила дать себе перерыв и, едва держась на ногах от усталости и дурного запаха, выползла в наш отсек.

Она долго стояла, прислонившись к стене и наблюдая за нами, копошащимися у своих станков.

— Клавк, а ты молодец! Быстро освоилась! — похвалила она Клаву с Перекопа.

Новенькая Клава не замедлила с ответом:

— Жилы порвем, а до Коммунизма дойдем! У меня и маманя была партейная, ой, какая спорая была! — прихвастнула Клавка.

— Зачем же жилы-то рвать? — Усталость Кати немного отступила, и стало видно, как

мелко трясется ее голова.

— Тебе работу менять надо, подруга, а то под старость ложку в руке держать не сможешь. А какая ты баба, к дьяволу, коли и руки, и голова в трясучке! Ни одному мужику

не нужна будешь!

Катя насторожилась. Она и сама уже замечала, что голова у нее стала трястись от долгой работы с парами бензина. И все это видели, но молчали, чтобы не расстроить хорошую ба­бенку. А тут Клавка с Перекопа, человек откровенный и прямой, как деревенский дрын, выложила все, что увидела. Катя не сдержалась.

— Подумаешь, мужикам не нужна! Еще неизвестно, какой подкатит! Вот ежели как твой, такого и даром не надо.

— Это почему же? — прищурилась Клава.—Худ мой Устим, да лучше с ним. Так, бы-

вало, маманя говаривала!

— Да уж больно маленький да плюгавенький твой Устим! — не отставала обижен-

ная Катя.

— Эх, подруга! Мала х... я, да своя. А у тебя и такой-то нет!

Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не подоспела Муза Сергеевна и не увела Катю в конторку.

Почувствовав сухость во рту, я пошла в соседний цех глотнуть холодненькой гази­ровки и вдруг увидела Борю Телевизора в выгоревших сатиновых штанах с ярко-серыми заплатами на ягодицах. Такие огромные прямоугольные заплаты, аккуратно закругленные на уголках, пришитые заботливой женской рукой.

Мы одновременно подошли к сатуратору и встали, пропуская друг друга.

— Не стесняйся, пей, чай, во рту-то пересохло, — улыбнулся Боря, стряхивая руками

белый тальк с рабочей робы и с тех самых заплат.

— Пересохло, — согласилась я и нацедила холодной, освежающей влаги с озорными пузырьками в черный резиновый стакан.

Холод схватывал горло, пузырьки лопались во рту, и мне хотелось продлить удоволь­ствие, но надо было уступить стакан Боре, тоже умиравшему от жажды.

Боря в два глотка осушил стакан воды, потом нацедил еще и опять проглотил в два глотка. Поставил черный стакан на место и пошел, не оглядываясь. Я рассеянно смо­трела ему вслед, и тут до меня дошло, почему нашего Борю зовут Телевизором. При ходьбе ягодицы его слегка двигались одна относительно другой, и заплаты штанов с округленными углами тоже двигались, будто экраны телевизоров, поставленных на профилактику.

А потом я увидела, как невесть откуда взявшаяся Клавка остановила его и что-то стала говорить, улыбчиво и даже кокетливо. Боря немного послушал, сказал:

— Эх... Перекоп!..— плюнул себе под ноги, гордо поднял голову и, отмахнувшись

от Клавки, как от мухи, пошел дальше, сверкая экранами своих штанов.

Я поспешила к своему станку, тихонечко смеясь.

Клавка пронеслась мимо меня, громко и недовольно ворча:

— Говно!.. Засранец!.. Ну, погоди! — и быстро скрылась с глаз, повернув в наш балансировочный отсек.

Как кошки сношаются

Муза Сергеевна, держа в руках кусочек мела, ловко балансировала покрышки из моей партии.

— Муза Сергеевна, я пить в камерный цех ходила, — начала оправдываться я.

— Ходила так ходила... Ты вот что... Подработать хочешь? Понимаешь, я бы не стала

тебе предлагать, но некому покрышки сегодня загружать. Бригада собралась, трое всего,

но надо четвертого. Обязательно,— Муза Сергеевна оценивающе осмотрела меня так,

как, наверное, осматривают лошадей на сенном базаре.

— Надо на ночь оставаться? — спросила я, чтобы как-то скрыть свое стеснение.

— Надо. Зато заплатят за смену восемь рублей шестьдесят копеек... — Муза вздохнула, то ли оттого, что ей было жалко отправлять меня еще на одну смену, без перерыва и в ночь, то ли понимала, что и деньги-то невелики. — Это уже с вычетом на­лога,— торопливо добавила она.

— Я на том участке не работала еще...

Дополнительные деньги — это хорошо, ведь их всегда не хватало. И мы, женщины, часто занимали и перезанимали до получки, выручая друг друга. А тут — восемь рублей шесть­десят копеек! И главное, их выдадут сразу, как смена закончится! Значит, домой утречком с денежкой приду, и чего-нибудь вкусненького можно будет купить. Например, пряников или целый килограмм «ландрина». Конечно, промелькнуло у меня в голове, можно бы и колбаски купить, да где же?! Хорошо, если пельмени в соседнем магазине «выкинут».

— Я согласна!

— Ну, и хорошо. Только вот что,— Муза перевела дыхание,— надо будет в месяц отработать восемь таких смен. Иначе больше никогда не возьмут в бригаду на подработку.

— Я отработаю,— согласилась я, еще не осознавая цены этого труда.

После смены я перешла на другой участок, подошла к бригадиру и представилась. Вот, мол, я, пришла помогать покрышки катать. Бригадир посмотрел на меня с какой-то жало­стью и поставил в строй.

Работа простая. Откатывать горячие покрышки от вулканизатора и сбрасывать их

вниз, на первый этаж.

— А там куда? — с любопытством и готовностью спросила я.

— А там уже не твоя работа. Ты только запомни, что через каждые сорок минут вы

от­дыхаете. Отдыха вам — двадцать минут. Поняла? Трое работают, один отдыхает.

Смотри, от рабочего места далеко не уходи. Здесь дорога каждая минута.

Заработал конвейер, запрыгали покрышки, подхваченные одной из наших работниц. Горячие, парные, они катились к следующей работнице, которая сортировала их по раз­мерам, обрезала резиновые сосочки железной вилкой и приставляла к стенке, а третья работница откатывала к дальнему окну, возле которого был сооружен узкий пандус. По­крышки должны были по очереди скатываться туда, на первый этаж, где их подхватывали мужики и грузили в вагоны.

Первые двадцать минут меня посадили отдыхать. Это означало, что со смены я уйду в последнюю очередь.

Ровно через двадцать минут работницы поменялись местами. Теперь мое место было у конвейера.

— Эй, надсада! Чего сидишь, иди работай! — крикнула мне здоровенная бабеха, отходя от конвейера.

Я не успела вовремя занять ее место, и покрышки, почувствовав волю, запрыгали во­круг меня, падая и наваливаясь кучей. Напрасно пыталась разобрать их, откатить, они сваливались с черной ленты, будто выполняли чей-то страшный приказ, ослушаться кото­рого было нельзя.

Вулканизаторщик увидел завал. Остановил конвейер, матерясь, подскочил, чтобы по­быстрее разобраться. Другие женщины в это время доделывали свою работу. Им повезло. Они могли передохнуть.

Когда вдвоем с мужичком мы разобрали покрышки, он подмигнул мне и включил кнопку конвейера.

Через несколько минут мы с бабенками поменялись вновь. И я покатила покрышки к окну, чтобы сбросить их вниз, по пандусу, прикрытому серой кордовой тряпицей.

Я кидала, не видя, куда они летят с высоты второго этажа и кто их принимает там, на первом. Только слышала кряканье и ругательства мужиков.

Я даже повеселела. Потому что катать покрышки я уже умела, а сбрасывать вниз не со­ставило труда. И вдруг слышу:

— Эй, мать-перемать! Потише кидай.

Голос мне показался знакомым, и я крикнула в пустоту, прикрытую серой тряпицей:

— Быстрей поворачивайтесь!

— Быстро только кошки сношаются, — ответил мне снизу голос Бори Телевизора.

Я немного подумала и крикнула вновь:

— Не сношаются, а совокупляются!

— Ишь! Какая умная! А наши кошки просто еб... тся!

— Ой! — вскрикнула я, не зная, что ответить. И тут подошла очередь меняться.

К концу смены, когда я присела на стул отдыха, то почувствовала, что мышцы мои об­мякли. Я хотела пить, но дойти до фонтанчика не могла. Я положила голову на руки и чуть не заплакала. Мне не было жаль себя, мне было стыдно перед людьми, которые взяли меня в бригаду. Меньше чем через двадцать минут надо будет подняться и идти работать, а мне не встать ни за что и не отработать самые последние двадцать минут. И значит, я подведу всех: и бригадира, и Музу Сергеевну, и весь поток. Подошел бригадир:

— Что? Устала?

— Мышцы не слушаются, — я чуть не расплакалась.

Он принес мне газировки в черном резиновом стакане:

— На, выпей.

Я глотнула, и медленно-медленно холодная влага стала растекаться по измученному телу. Большие круглые часы отсчитывали время до моего позора. Я была уверена, что мне не отработать эту смену до конца.

Большая стрелка щелкнула. Я встала. Из всей бригады я осталась одна. Надо было от­катить шины и сбросить их вниз к вагонам.

Я слегка пошатнулась, но стиснула зубы и пошла к своему рабочему месту. Пять по­крышек в руках. Подушечки пальцев ощущают ребрышки протектора.

— Пошли, ребята, пошли!

Я разговаривала с покрышками, как с живыми. И мне казалось, что они понимают меня. Ни одна не укатилась в сторону. Все шли ровненько, как на параде. Потом еще одна катка к пандусу, потом еще, и еще, и еще. Я не заметила, как большая стрелка часов оста­новилась на цифре «6».

Я не поверила. Все? Сняла с себя фартук, свернула его аккуратно и пошла в душ.

— Эй! Постой! — крикнул вслед мне бригадир. — Возьми деньги.

— Деньги? Давай! — Я сжала в кулаке восемь рублей шестьдесят копеек, выпрямила

спину и, стараясь не заплакать, пошла так, как должны ходить женщины, у которых

в жизни все как надо!

В проходной я столкнулась с Ермолинским.

— С ночи? — недоверчиво спросил он.

— Да. От конвейера!

— Не смей больше делать этого.

— Почему, ведь я заработала восемь рублей и шестьдесят копеек! — Мне очень хотелось кому-нибудь нагрубить.

— Эта работа не для таких... Эх,— махнул он рукой и прошел на завод. А я поплелась

домой, еле передвигая ноги. Надо было выспаться и к двум часам опять на смену.

Поджог

«Не все так хреново на этом свете», — думала я, глядя, как собирают на нашем уча-

стке импортную балансировочную линию.

— Ну, теперь держись, бабы, или сократят нас наполовину, или конвейер запустят

так, что у задницы кругло будет, — с любопытством разглядывая технику и монтажников

в немецких костюмах-комбинезонах, предрекала Клавка с Перекопа.

— Да уж, норму прибавят, это факт, — ворчали бабенки.

Когда заработала линия и посыпались с конвейера отбалансированные автоматом шины, уже не мелованные в месте дисбаланса, а помеченные красным кружочком им­портной красной краской, никого не сократили, потому как откатывать готовые шины немецкое чудо за нас не будет. Правда, норму хорошо прибавили. Но человек ко всему привыкает, приспосабливается, приноравливается. Приспособились и мы. К нам водили прессу, показывали чудо немецкой техники, и мы позировали, как кинозвезды.

Ровно в одиннадцать часов приходил наладчик и останавливал линию, чтобы отпу­стить нас на обед.

В тот день наладчик задержался, а покрышки валились и валились с ленты конвейера. Муза Сергеевна крикнула Кате, чтобы она бросала свою вредную работу и шла в столовую занимать очередь для нашей бригады, мы, мол, подойдем попозже.

Катя, мелко тряся головой, ушла, а мы все еще работали, замечая, что покрышки стали реже тянуться по ленте. Это означало, что там, где их загружают, тоже пошли на обед.

И вдруг одна из наших бабенок как закричит:

— Девки! Горим! — и показывает на конторку, где, переливаясь всеми оттенками оранжевого цвета, полыхает огонь.

— Бежим вниз! — завизжала Клавка с Перекопа. — Сгинем все! Сгорим! Бабы, атас! —

и бросилась бежать вниз по лестнице.

Совсем не думая о том, что там, где разливался пожар, стоят бидоны с бензином, я бро­силась в конторку к телефону. Окно было открыто. На полу тлела толстая палка, обмо­танная тряпьем. Муза Сергеевна следом бросилась к окну и быстро захлопнула его, она-то знала правила противопожарной безопасности.

Я накручивала диск телефона 01. Взгляд бригадира задержался на чем-то. Внизу под окном был навес, запорошенный снегом, а по снегу тянулась цепочка следов от угла на­веса к окну. Самое главное, что увидела Муза Сергеевна, — ботинок Бори Телевизора. Тот, без шнурка, что все время сваливался с ноги Бориной и бежал вперед. Он и тут, видимо, свалился с ноги, когда его хозяин спрыгивал с навеса в сугроб.

На том конце провода женщина все расспрашивала, где горит, в каком цеху, на каком участке, на каком этаже, а потом долго не могла записать мою фамилию. Все переспра­шивала и переспрашивала. Я увидела, как в каморку сбегались бабенки, на ходу срывая с себя тяжелые, пропитанные сажей и тальком фартуки. Они накрывали ими огонь, ко­торый начал было расползаться по полкам и стенам. Женщины били его тряпьем и при­жимали руками, не давая огню пищи, а другие сбивали его со стен.

Когда прибежали пожарные в касках и с брандспойтом, от пожара остался вонючий дым и гарь обожженных полок и стен.

— Ну, вы тут дорабатывайте, а мы в столовую пошли, — сказала Муза Сергеевна пожарникам,— там Катя нам очередь держит. Пошли, подруги!

Всегда добродушный Епишкин вдруг прикрикнул каким-то незнакомым командир­ским голосом:

— Стоять! Никто никуда не уходит! В столовую они пошли!..

Сергей Николаевич Ермолинский молча смотрел на нас. То ли удивленно, то ли восхищенно.

— Епишкин, ты вот что. Ты, Епишкин, девчонок не держи. Дай им поесть. Вон какую

работу они сотворили. Без воды... без мужиков... Идите, девчонки, идите, обедайте.

А мы тут разбираться будем,— поднимая обгоревший факел, уже строго произнес наш

начальник.

Борин ботинок

Пока мы обедали, пожарная комиссия обследовала участок, в том числе и навес под окном конторки. Конечно, ботинок Бори Телевизора нашли, следы на снегу совпадали со следами ботинка. А это уже улика.

Муза Сергеевна больше не улыбалась, а все как-то хмурилась и рассеянно командо­вала нами. Да мы-то понимали, что она Борю жалеет. В душе у каждой из нас поселилось нехорошее чувство: гори он синим пламенем, этот завод, где работа тягловая, где оплата мизерная, где на пенсию отпускают отравленных парами бензина женщин в сорок пять лет, потому что дальше болезнь быстро прогрессирует... Одним словом — Бухенвальд. А с другой стороны, нет ничего крепче и сплоченнее рабочего коллектива, где молча помо­гают друг другу, где задарма выручают и советом, и делом, и скромной рабочей деньгой. И главное, никто не ждет благодарности за это. Рабочая семья — так можно назвать отно­шения в здоровой бригаде. Борю всем было жалко, потому что никто не верил, что поджог мог совершить он.

Только я почему-то сомневалась в его невиновности. Дело в том, что с работы и на ра­боту мы с Борей всегда ездили в одном автобусе. Только он садился на Перекопе, в начале маршрута, поэтому сидел с комфортом где-нибудь у окошечка, а я заходила в автобус в се­редине маршрута и стояла на задней площадке, где было так тесно, что можно выдох-

нуть из себя воздух, а вдохнуть уже не получалось. И вот так, тесно прижатые друг к

другу, мы ехали на завод делать норму и строить свое «светлое будущее».

В тот день, когда произошел пожар, нас отпустили с завода позднее обычного—допра­шивали, допрашивали и еще передопрашивали.

Я ехала домой в почти пустом автобусе, потому что одна смена уже уехала, другой было еще рано на работу.

Подъезжая к дому, я увидела Борю Телевизора, который входил в автобус почему-то не у завода, а на моей остановке. Значит, пока нас допрашивали, он куда-то улизнул, где-то побывал? Странно... Эта мысль не выходила из головы все время, пока велось расследование.

Сомнения относительно Бори Телевизора и его поступка внезапно рассеялись. А слу­чилось вот что.

Мое место у линии рядом с входом в конторку. В тот день Катя ушла на бюллетень. За моей спиной чернели еще не покрашенные обгоревшие стены. Время от времени туда заходили важные посторонние люди с папками в руках. Угловым зрением я их всех ви­дела. И вдруг совершенно неожиданно на участок присеменил муж Клавки Перекопской. Он, по-хозяйски обхватив сзади тонкую шею своей жены, затолкал ее в конторку, прижал к еще не окрашенной черной стенке и громким шепотом, тряся перед ее носом кулачком, закричал:

— Ах, ты, шалава! Куда бы мы с тобой ни устраивались, везде себе хахаля найдешь!

Клавка не испугалась, а вывернулась из-под руки своего благоверного и, качая острыми худыми бедрами, коротко сказала:

— Ну, ты, молчи, а то худо будет!..

— Чего будет?! — завизжал мужичок. — Чего?!

— Али хочешь, чтобы все про тебя узнали, какую ты преступлению сотворил? А то хвалишься: я ростом малой, да умом большой! Вот тебе — кукиш с маслом! Умник!

— Ничего, Клавка! Ничего! Мы еще посмотрим, кто умнее... Я твоему хахалю под­строил! Теперь попарится на нарах! — не унимался Клавкин муж.

Лента конвейера крутилась пустая — видимо, на том конце линию еще не загрузили, и я повернулась к семейной паре. Я увидела перекошенное лицо Клавки и ее тонкие руки, сжатые в кулаки. Она замахнулась на мужа и громко и твердо проговорила:

— Молчи, как череп, а то сам сядешь на те нары!

И зло погрозила кулаком мужу.

— Так я и молчу, как череп, — мгновенно угомонился Клавкин муж.

— Иди отсюда! Вон тебя бригадир ищет! — кивнула на дверь Клавка.

— Дай слово, что уволимся с завода! — чуть не заплакал ее муж.

— Уволимся.

Клавкин муж засунул руки в карманы брюк и, как ни в чем не бывало, покинул

конторку.

— Поняла, как с мужиками надо ладить?! — Клавка усмехнулась и горделиво прошла мимо на свое рабочее место, слегка задев меня плечом.

А у меня отлегло от сердца. Я поняла, что Боря Телевизор ничего не поджигал. Мне хотелось рассказать обо всем Музе Сергеевне, но рабочее достоинство не позволяло тре­паться. Мы все исповедовали принцип: знаешь, так молчи.

Торжественное собрание

На стыке двух смен в Красном уголке собралось много рабочего люда. Почти обе смены — утренняя и вечерняя, за исключением вулканизаторщиков, которым от котлов отойти нельзя было.

Нашу бригаду посадили на первый ряд. Даже в душ сходить запретили, чтобы рабочее время не тратили даром. Сергей Николаевич раскладывал на столе какие-то бумаги. Рядом с ним сел главный пожарник Епишкин и председатель профкома нашего цеха.

Сергей Николаевич начал:

— Мы нынче собрались ненадолго. Не шумите там, на задних рядах. Мы собрались,

чтобы оказать честь замечательным русским женщинам, про которых еще Некрасов, наш

земляк, писал: «Коня на скаку остановят, в горящую избу войдут». Вот он как был прав!

Бригада Музы Сергеевны предотвратила пожар на участке балансировки. А это означает,

что спасли они весь завод от огня. А кто они такие есть — простые русские женщины,

смелые и высоко сознательные. И теперь вот передо мной здесь лежат награды вам, мои

родные!

Ермолинский слегка кашлянул, и мне показалось, что глаза его повлажнели.

— Всем вам премия выписана по двадцать пять рублей. Музе Сергеевне еще дополнительно благодарность и часы с дарственной надписью от руководства завода, за правильное исполнение противопожарной инструкции и за грамотное руководство во время

пожара.

Муза Сергеевна встала и подошла к столу президиума.

Ермолинский пожал ей руку, преподнес коробочку с часами и почетную грамоту. И, приподнявшись на цыпочки, поцеловал в щеку высокую и красивую Музу.

— Спасибо тебе, бригадир!

Мы радостно зааплодировали.

— А кто у нас по телефону звонил в пожарку? — строго спросил начальник.

Я почему-то испугалась и тихо промямлила:

— Это я, Сергей Николаевич...

— Чего же фамилию-то твою всю переврали...

— Не знаю, — прошептала я.

— Ну вот, сейчас впишем твою фамилию в листок, — он кивнул секретарше, которая

была тут же, за столом. Она быстро вписала в почетную грамоту все, что нужно. — Подходи, Ирина, получай свою награду.

Ермолинский пожал мне руку и протянул красивый цветной листок со знаменами и гербом.

— Спасибо, Сергей Николаевич, — я смущенно улыбалась.

— Эх! — вздохнул Ермолинский и обнял меня, — это тебе спасибо...

Я осторожно вывернулась из объятий начальника и пошла на свое место в первом ряду.

Когда закончилось собрание, мы, веселые, полетели в душ. И тут я не выдержала, взяла Музу под руку и остановила ее.

— Муза Сергеевна, это не Боря поджег, я точно знаю, что не он.

— И я знаю,— сказала Муза Сергеевна.

— А почему так переживала?

— А что, заметно было?

— Заметно,—кивнула я головой.

— Знаешь, всякое в жизни бывает, могли бы и Борю засудить. Ведь ботинки-то его нашли. Один на крыше, другой под крышей в сугробе.

— Значит, второй ботинок свалился с ноги маленького мужичка... — подтвердила я свою догадку.

— Плюгавенького... — поморщилась Муза Сергеевна.

— Точно...

— Знаешь и молчи... Все обошлось. В день пожара Борю возили в «серый дом» на до-

прос. Разобрались.

— А я его видела на своей остановке в тот день. Значит, это он оттуда домой добирался!

— И ты подумала, что Борька поджог совершил?

— Угу.

— Борька не мог этого сделать, потому что в войну его отец-зенитчик погиб здесь, защищая завод от «Юнкерсов». А Боря, он ведь всю жизнь на заводе. И мать его тут работала,

и его сюда привела еще подростком. Этот завод ему—дом родной.

— А «Бухенвальдом» зовут... — возразила я.

— Зря не скажут...

Мы прибавили шагу, чтобы догнать своих.

Мой отец тоже зенитчиком был и тоже отражал налеты на наш город. Может, с Бориным отцом вместе и служил. Но я промолчала, помня о достоинстве рабочего челове-ка — «не болтай».

На заводе я проработала почти пять лет. За это время ушел на пенсию Ермолинский. Мы, хоть и звали его начальником «Бухенвальда», но все жалели, что он ушел, потому что уважали своего доброго и честного начальника.

Прошло еще несколько лет, и вредный стаж мой дал мне возможность уйти на пенсию. А тут началась перестройка. Я организовала первый в городе продовольственный частный се­мейный магазин. И уже не думала о построении коммунизма, хотя было жаль, что на глазах разваливалось все, что таким тяжелым трудом построило наше поколение и поколение наших отцов. Тогда не платили пенсии, и народ выживал какими-то запасами мужества и терпения.

Однажды ко мне в магазин заглянул Ермолинский. Я обрадовалась и засмущалась.

— Ирина, ты довольна своей долей?

— Я? Да, я довольна. Мне и сейчас тяжело. Работаю еще больше, чем когда-то на заводе.

С девяти утра до девяти вечера каждый день, но я работаю на себя.

— Эх, ты! А мечтала о коммунизме...

Ермолинский был не просто расстроен, он был взвинчен. Махнул на меня рукой и выбежал из магазина.

Я вспомнила, что он пенсионер. Наверное, у него денег нет... возможно, есть нечего... Я представляла страшные картины его нищенской жизни, которую он уж точно не заслужил. И я хороша, ничего ему не предложила. Да он и не взял бы, он гордый...

Через несколько недель я узнала, что наш добрый и честный начальник «Бухенвальда» приказал долго жить.

Может, он не простил мне того, что я так удачно устроилась в новом времени... Кто знает...

Ну да Бог простит.