Все прогрессы реакционны?

Лица и судьбы, истории и детали, то и дело становившиеся центральными в течение недели, остаются «в кадре» вопреки прогрессу. Вещание переходит на «цифру», перестают шуршать страницы газет, где впервые печатались стихи поэта-юбиляра, нет в ходу проигрывателей, на которые можно было бы поставить пластинки с музыкой композитора-юбиляра, дотлевают на театральных складах костюмы, в которых играли свои первые роли состарившиеся или ушедшие из жизни актёры. Прогресс спокойно и решительно перечёркивает куски и пласты жизни, про которую один из героев прошедшей недели категорично прокричал: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек».

Андрей Вознесенский. 75 лет. Не просто грустное, но тоскливое ощущение бесконечно тяжёлой болезни. Сипящий голос – единственный звук для тех, кто не слышал его, длинношеего, французистого, 30 – 40 лет назад до визга декламирующего свои невероятные стихи, не запрещавшиеся только потому, что их не все и не всегда понимали. Все эти его «Антимиры», давшие жизнь одному из лучших на многие времена поэтическому спектаклю раннего театра на Таганке (спектакль шёл так, как нигде и ни у кого ещё не шли – в 10 вечера, после окончания «основного», например, идейно выдержанного, вроде «10 дней, которые потрясли мир», когда публика восторженно трепетала от самого факта причастности к таинству поэзии и тайнам закулисного творчества). Все эти его странные «видеомы» – стихи, записанные в форме тех предметов, о которых в них шла речь; причём это он, образованный молодой архитектор, знал об опыте своего предшественника, француза Аполлинера, а для советского читателя начала 1960-х он был нахальным первооткрывателем.

Больного, с искалеченными неподвижными руками, с шуршащим через силу голосом, не старого, а запредельного Вознесенского показывал телевизор, который не видит почти ничего, кроме того, что «здесь» и «сейчас». И ни по одному каналу я не увидела воспроизведённых газетных полос, на которых появились его стихи со знаменитыми – помнит ли сейчас кто-то об авторстве? – словами «прорабы перестройки». Про перестройку-то уже кто-то забыл, кто-то говорит с пеной ненависти у губ, кто-то с презрением, свойственным всем, воспользовавшимся и нашедшим удобную замену. А уж кто помнит про её прорабов? Тем более – про пронзительную поэтическую метафору?

Исаак Шварц. 85 лет. Теперь его называют «гениальным отшельником». Забавно. Гениальным никто из его ровесников-современников не назвал бы: не потому, что плох, а потому, что не принято. Отшельник. Так жить за городом было легче: не участвовать в бюрократической грызне, тихо сочинять музыку, которая давала заработок, не заставляя кривить душой. Музыка души и музыка кино на несколько десятилетий соединилась в нём. Так что – не по своей воле, не от хорошей жизни...

И другой – тоже, по сути дела, отшельник, хотя формально активный общественный деятель. Писатель Анатолий Приставкин, поразивший читателей в начале «перестройки» своим пророческим откровением о бессильной мести оскорблённых и убитых горцев, мечтавших о любви и понимании и убивавших таких же, как они сами, слабых и беззащитных. Школьники, недовольные необходимостью писать сочинения по его роману «Ночевала тучка золотая...», проявили снисходительность и даже тактичность, спрашивая о понятном ему, о маме-папе, о молодой жене и дочке, о материальной помощи и моральной беспомощности. Но, как и большинство программ «100 вопросов взрослому», программа не перешла пределов не только телевизионной, но и человеческой дозволенности.

Приставкин в обычном своём духе задал юным собеседникам вопрос о том, какому поколению – его или их – труднее? Тренированные современные подростки объяснили старику-писателю, что в его время люди были дружнее и добрее, и даже – ох, далеко пойдёт юнец! – что новое поколение живёт благодаря старому. Есть, есть ещё порох в телевизионных пороховницах, и канал ТВЦ показал это убедительно и вполне симпатично. Чего не сумели сделать «большие» каналы, лизнувшие тающий след прошлых времён, но не испытавшие вкуса и прелести этих времён.

Николай Караченцов. Попса (Орбакайте, Вайкуле, победители недавнего конкурса «Две звезды» с его песней, но без его надрыва, хотя и, на самом деле, «никогда не забуду»...). Сорок лет на сцене. Почему-то этот праздник со слезами на глазах ведут вечно нетемпераментный Раков и телевизионная Чурикова, которую не дай бог перепутать с сидящей в зале реальной, театральной и кинематографической однофамилицей (видно, актрис в театре не нашлось, что странно – Большова была его партнёршей в «Авось»). Почему-то все поют: Певцов (простите за каламбур), другие, мало и неважно поющие. Как будто не было в биографии самого Караченцова забавного эпизода: в «Собаке на сене» за него пел Боярский. А тут – один сплошной самодеятельный вокал... И могучая кучка теноров, старательно поющих то, что сам актёр в этой самой «Собаке» и не пел. И считающийся певцом Колдун...

Немощные, больные, такие некрасивые и такие устаревшие, они оказались как-то поперёк прогресса.

Актёр, потерявший профессию, да и саму нормальную жизнь, хотя физически продолжающий существовать, – жертва автокатастрофы.

Композитор, сбежавший в глухой посёлок из «северной столицы», где его настигал социальный прогресс, написавший романс о влюблённых кавалергардах и песню о «Госпоже Удаче», которая – удача – с прогрессом по определению не совместима.

Прозаик, попытавшийся уже не в сочинениях, а в политической сфере встать то ли поперёк, то ли впереди прогресса, придя работать в комиссию по помилованию; миловать виновных, щадить несчастных – это явно идёт вразрез с идеями прогресса, непримиримого к мягким человеческим чувствам и телам.

И поэт, изобретавший стихи и конструировавший их, как его учили конструировать здания. Это он понял в молодости, что можно испытывать «ностальгию по настоящему», сочинил поэму о любви графа Резанова, понявшего, что «возвращаться – плохая примета», и отдал эту поэму малоизвестному композитору Рыбникову для сочинения крамольной рок-оперы. И это он, любитель новизны и пропагандист немыслимых художественных форм, провозгласил анафему прогрессу, если из-за него «рушится человек».

Телевидение, дитя прогресса, снизошло к этим людям. Оно даже простило им всем отсутствие в их жизни скандалов и забавных глупостей, едва ли не восславив дорогие им семейные и творческие ценности. Да здравствует слабый человек? Да отступит перед его слабостью прагматичный и бесчеловечный прогресс? Ох, что-то расслабилось телевидение, ох, вернёт оно нам сторицей жестокости и гламурности, понимаемые как знаки прогресса.